— Я приехал по поводу нашего прибора, — сказал я еще громче, уставясь в пол. — Мне необходимо с вауи поговорить.
— Здесь?
— Где угодно. Можно и в столовой.
Стоя в очереди к раздаче, мы вели с Елизаветой Марковной светский разговор. Она интересовалась новостями столичной культуры, я отвечал односложно, помогая ей управляться с подносом. У нее были неловкие руки две тонкие жерди, наспех приколоченные к плоским детским плечам. Этими жердями она, того гляди, могла опрокинуть на меня помидорный салат, а то и дымящийся борщ, значившийся в меню под названием «Весенний».
— Значит, вы говорите, на Бронной ни одной стоящей премьеры?
— Какие сейчас премьеры — летом? Театры на гастролях — Я понимаю, что на гастролях. А зимой?
— И зимой не было.
— Так уж и не было, — приветливая, недобрая улыбка знающей себе цену ученой дамы. — Я была в январе в Москве. Две недели. И смогла попасть в театр всего один раз. Везде огромные очереди, аншлаг.
— Очереди есть, а премьер нету.
— Мне кажется, вы преувеличиваете, — мудрая улыбка на устах. Москвичи, как правило, избалованы, Виктор Андреевич. Знаете, если люди работают на кондитерской фабрике, они обычно пресыщены всем сладким. А нам, приезжим, хотя бы какой-нибудь леденец пососать, и то большая радость.
— Пресыщены — это которые на фабрике приворовывают, — возразил я, увернувшись от падающего компота.
Шура стояла впереди и каждое мое замечание встречала осуждающим хмыканьем. В зале — огромном, светлом, с букетиками цветов на пестрых клеенках — было многолюдно, шумно, но очень чисто. Чистота была здесь самостоятельным явлением, как бильярд в строительной конторе. Она бросалась в глаза, как дерзкий разрез юбки.
— Шура, разрешите, я заплачу за ваш обед, — сказал я. — Не стесняйтесь, у меня деньги шальные, командировочные.
Она не ответила, но с таким треском раздернула молнию на своем кошельке, что я испугался, не поранила ли она себе пальчик. Ее искренность была подобна самоослеплению.
Я замечал, люди иногда бывают чище и величественней в неприязни, чем в любви.
Догадываюсь, как любят такие девушки; скорее всего, фальшиво и заумно, со множеством уловок и черепашьей медлительностью; а вот неприязнь ко мне вспыхнула в ней с бесшабашной откровенностью, стремительно, как грозовой ливень. Когда мы расставляли тарелки, Шура держалась подчеркнуто независимо, будто намеревалась сесть за соседний стол. И поднос свой мне не доверила отнести, отнесла сама в дальний угол, где над столом торчала веселая табличка: «Место для использованной посуды», и, возвращаясь, сделала солидный крюк, лишь бы не прикоснуться ко мне невзначай.