Его охватило странное волнение. Он затрепетал, как будто на пороге открытия. Но открытие, понял он, касалось не Молли Овечки. Хотя и её, в той мере, в какой Молли Овечка являлась частью окружающего мира. Потому что это было открытие о мире. О мире в целом. Не об уходе от мира, а о самой природе мира. Он был на грани того, чтобы облечь эту истину в слова.
Но неожиданно уснул.
Когда он проснулся, день был в разгаре, и в хижине было пусто. Не вылезая из-под одеяла, он огляделся, в очаге громоздились обугленные поленья и пепел, стол из огромной бочки, давно не метеный пол, засохшая глина в щелях между досками, сухие листья в углу, словно занесенные ветром. Единственный свет проникал из приоткрытой двери. Снаружи стоял яркий полдень, но внутри жилище напоминало скорее пещеру, берлогу, чем построенную человеком обитель. Даже предметы, созданные руками, почти не несли на себе отпечатка мастера — как будто из какого-то немыслимого презрения к человеческим нуждам, на потребу которых предмет мастерился, эти руки постарались не оставить на нем ни малейшего намека на его рукотворное происхождение.
Он встал, нашел воду в деревянной кадушке, напился с помощью черпака из бутылочной тыквы, лежащего на табурете, потом ополоснул лицо и руки. Вытерся полой рубашки. Он увидел кусок хлеба, лежащий прямо на деревянном столе, и немного бобов в деревянной миске. Он съел все, что нашел. У него разыгрался страшный аппетит. Он чувствовал себя отдохнувшим, был уверен в себе и полон сил.
Он вышел под яркое утреннее солнце. Никого. Он увидел своих лошадей, привязанных к дереву в нескольких ярдах от дома, где он оставил их накануне. Подошел к фургону, порылся и достал мешок бобов, полдюжины банок тушенки и банку леденцов из патоки. С этим грузом направился к дому и дошел до двери, когда из-за угла появилась женщина. Она остановилась под дубом в той же позе, что и накануне, когда он впервые увидел её. Она держала в руке несколько цветков фиалки.
Адам остановился.
— Доброе утро, — сказал он.
Она облизала губы и, как будто с усилием, произнесла:
— Доброе.
Он увидел, что взгляд её прикован к продуктам у него в руках.
— Простите, — сказал он, — я просто... — Он замолчал, смущенный этим взглядом.
— Я хочу сказать... — сказал он. — Надеюсь, вы не возражаете. В том смысле...
Он не мог продолжать под немигающим, невыразительным взглядом, направленным прямо ему в лицо. Что-то похожее на чувство вины лишало его слов. Как будто именно он, в результате великой мировой путаницы, повинен в тусклом полумраке, грязи и нищете, царивших за этой дверью, и все, что он теперь сделает или скажет, будет постыдно и неискренне; и даже эти подарки только усугубят, а не облегчат его вину.