Моис что-то бормотал. Адам обернулся к нему. Моис сидел на корточках, глядя на холм.
— Мяконькая, сочная, — проворковал он, — мяконькая, сочная.
Адам почувствовал: ненависть поднимается из желудка, как желчь.
— Не позже захода солнца, — промурлыкал Моис, он подражал голосу девушки, все так же сидя на корточках и косясь на Адама. — Угу, не позже захода.
Адам отвернулся.
Моис говорил:
— Вот-вот, сынок, вдуй ей разок как следует за старину Моиса.
И добавил, воркуя:
— Мяконькая, сочная.
Сидящий на камне в сторонке Джед Хоксворт оторвал взгляд от ножа.
— Слушай, — бесстрастно сказал он Моису. — А ведь это ты о белой женщине говоришь. Соображаешь?
Сидящий на корточках Моис ничего не ответил. Он сделал вид, что безмерно заинтересовался шапочкой желудя, лежащей на земле у его ног.
— Да, — сказал Джед Хоксворт, — и если бы ты что-нибудь в этом духе сказал о белой женщине в другом месте и с другими людьми, они бы отрезали твой черный язык и бросили свиньям, — он с любопытством разглядывал нож в руке.
Моис неотрывно смотрел на шапочку старого желудя.
— Вот черт! — сказал Джед Хоксворт рассеянно, как бы самому себе. Когда-то я и сам был не прочь это сделать, — он со щелчком сложил нож и уставился на него. — Но не теперь, — сказал он. — Теперь мне, наверно, все равно.
Моис поднял голову.
Джед Хоксворт смотрел прямо на него.
— Давай, скажи это, — приказал он почти шепотом, злым, хриплым, дрожащим шепотом. — Ну же, говори.
Моис смотрел на него. Медленная, сонная ухмылка расплылась по его лицу.
— Мяконькая, сочная, — пропел он гортанным шепотом, наблюдая за лицом Джеда Хоксворта.
Адам быстро зашагал прочь, к лесу.
Адам толком не смог поговорить с Гансом Мейерхофом. С первого взгляда становилось ясно: человек этот умирал. Тело под простыней было всего лишь грудой костей, лежащих почти с той же неприкрытой наготой, с какой они будут лежать в земле, если через несколько лет гроб вскроют заступом. Порой у Адама возникало безумное видение, будто сквозь простыню, сквозь остатки усохшей плоти, сквозь оболочку иссушенной жаром кожи он видит кости, свободные и усмиренные в последнем и вечном покое.
Лицо его исхудало, кожа была туго натянутой и прозрачной. Жизнь теплилась только в глазах, и временами большие голубые глаза пронзительно вспыхивали, будто разжигаемые каким-то великим волнением, какою-то властной мыслью. Затем снова затягивались мутной пленкой, как у больного цыпленка, когда его слабеющее веко падает на глаз.
Но даже когда они вспыхивали, причиной тому была, чувствовал Адам, не проскочившая между двумя собеседниками искра, а всего лишь скачок температуры или мимолетный всполох какого-то стародавнего события, мелькнувшего в угасающем мозгу.