– Ни черта ты не понимаешь! – обозлился Ника, и впервые за много лет он заговорил со мной в подобном тоне. – Я, к твоему сведению, большое дело затеял. И не всякому оно по плечу, да! Чтоб все окончательно не рухнуло, чтоб спасти то, что еще можно спасти! Ведь ничего же вдруг не стало. Ни материалов, ни деталей для сборки. И мы, да, пусть, молодые ребята, взяли это на себя. Мне вообще сейчас полагается сидеть у себя в КБ за чертежной доской, далеко, в Набережных Челнах. А я в Москве, да! А почему? А потому что все стрелки сюда сходятся. Открыл вот торговый дом – чтоб достать, пробить, обеспечить. Я хочу, чтоб сам себе хозяин и чтоб лучше было. В той же автомобильной промышленности.
– Ты хочешь, пока добро без глазу, нажиться на остром дефиците, а себя обманываешь, чтоб стыд глаза не выжег, – резко ответил я. Так, что и сам пожалел.
– Это только пока, – не обиделся Ника, а вроде бы оправдываться начал. – Надо создать базу. А потом! Потом… Я, может, такие авто стану строить, что все ахнут. Полработы дураку не показывают, ты уж извини. А то давай ко мне? Ну кому сейчас нужна твоя латынь?
– Мне нужна. Это, между прочим, тоже своего рода свобода. А на грош пятаков искать я не буду, и теперь ты меня извини, – возразил я с горечью. – Что у тебя вырастет из твоего предприятия, я наперед не скажу. Но знай. Кто сеет лебеду и крапиву, у того не взойдет вдруг сытная рожь.
– Это ты мне оттого говоришь, что трусишь! И сознаться боишься! – Ника не закричал, но произносил слова так, как только Архимед мог восклицать о своей «эврике». – Потому что твоя дорога ведет в тупик, а свернуть духу не хватает. Ты всегда опасался выходить за рамки. А их уж нет давно. И ты нагой в чистом поле! Потому что в гордыне погибать не страшно, а страшно дело делать. Ты всегда не терпел лишние хлопоты и бегал от жизни в кусты, и голову мне морочил своей свободой. А это элементарная трусость! Слышишь, трусость!
Я обиделся на него очень и даже, кажется, тогда долго не хотел пить мировую. Ника уговаривал, просил прощения за грубости. Но я не пил, пока Никита не пригрозил мне, что вот сейчас поедет оборонять Останкино и сложит там беспременно свою голову, если я его не обниму. А спустя полчаса мы уже дружно уплетали под водочку горячий, густой гуляш, который подала нам мама Ники, к тому периоду времени уже овдовевшая, но еще бодрая старушка, и перепалка наша окончательно канула в прошлое. Но я ничего не забыл.
А сейчас, когда Ники моего уже нет среди живых, я думаю – он был прав. Я не то чтобы трусил, но все это время действительно отсиживался в кустах. И главное, намереваюсь определенно поступать так и впредь. Может, в моем прошлом бытии я существовал серой цаплей на болоте, и привычка к обитанию в тихой заводи навечно укоренилась во мне. Я не желал выходить в большой мир, потому что этот мир не нравился мне совсем, и от одной мысли, что придется приспосабливаться и приноравливаться к нему, я покрывался мелкой нервной сыпью. А Ника вышел и не побоялся драться за себя. Вопрос только: выиграл-то он что?