Форбс был доволен женой, и это отражалось на его лице, хотя он был склонен зевать и сознаваться, что был гурманом после удач в последние ночи и непривычно богатой еды в Париже.
«Верона, – думал он, – выглядит теперь лучше».
Она казалась ему восхитительной, и Форбс был сверх меры удовлетворен своей женитьбой и медовым месяцем. Его беспокойство, что женитьба не может быть удачной после того, что Верона сказала ему накануне свадьбы, не оправдалось. Форбс обычно оценивал людей по их лицу, и Верона, казалось, выглядела счастливой с ним, она трогательно заботилась о нем, и Форбс думал, что она счастлива и довольна. Верона не давала ему ни единого повода для тревоги.
– Ни один мужчина, – говорил он себе после их сумбурной и очаровательной недели в Крилорне, – не мог бы желать лучшей жены.
– В Париже было здорово, правда?
– Восхитительно, Форбс. Жаль, что слишком мало. Как бы мне хотелось не уезжать оттуда.
– Я торопился только из-за того, что мне нужно было выяснить, куда меня пошлют. Может быть, будут какие-нибудь новости на сборном пункте, надо позвонить туда, а может быть известие придет по почте.
– Как ты думаешь, тебя могут оставить в Англии?
– Скорее всего, меня отправят за границу.
– Куда?
– Любимая, запомни, что жена офицера не должна ожидать ответа на такие вопросы. Есть дюжина мест, куда меня могут послать: Средний Восток, Дальний Восток – скорее всего на штабную работу. Но точно я не знаю. Успокойся. Возможно, узнаем уже сегодня вечером.
Верона кивнула и посмотрела в окно. Снежинки выглядели серыми, кружась против окна такси.
В Париже Форбс вел себя беспечно и дружелюбно. Он был склонен взрываться от пустяков, если его терпение слишком долго испытывали.
Так случилось, например, утром в Лувре. Неудачное утро. Верона, изучавшая живопись, вся загорелась от обилия богатств, которые можно было посмотреть. Она забывала о Форбсе и полностью погружалась в себя, стоя перед такими работами, как Мона Лиза. Она давно мечтала увидеть оригинал. И Форбс не мог оттащить ее от некоторых прекрасных картин, которые она находила особенно загадочными.
Несколько раз Форбс уныло спрашивал, не насмотрелась ли она, но Верона оставалась на месте. Она оживилась и стала разговорчивой, начала высказывать свое мнение, ей хотелось убедиться, что Форбс смотрит на нее, безучастно, не понимая ни слова из того, что она говорит. Иногда он даже находил забавным, что она употребляет такие слова, как «пространственный эффект», или рассказ о том, как Ван Гог выдавливал краски из тюбиков и пользовался специальным ножом вместо кистей. Форбс смеялся, а потом, когда это перестало его смешить, он стал раздражительным, портил ей удовольствие, отпуская шуточки по адресу «длинноволосых ребят-художников», которые проходили мимо и иногда сквернословили, стоя перед одной из самых прекрасных обнаженных фигур галереи.