– Какой чудесный день! – сказал Александр, перестав удерживать шляпу на голове. Снова открыв дверцу кареты, он бросил шляпу на сиденье. Ветер трепал ему волосы и полировал кожу, доводя ее до оттенка, который у него был до событий в Римском лагере.
– У тебя странные представления о том, какая погода может называться чудесной.
– В самом деле? – Он обнял Чайну за плечи и прижал к себе. – Если бы погода была мягкой и благоприятной, у меня не нашлось бы уважительной причины, чтобы обнять тебя.
– Тебе непременно нужна причина?
– Я полагаю, что сегодня нужна.
Она приложила руку к шляпке, опасаясь, что ветер сорвет ее с головы.
– Мы можем считать, что ничего не произошло вчера вечером?
– Не произошло ничего такого, на что я надеялся.
Понимая, что кучер и слуга могут расслышать их слова, которые относил в их сторону ветер, Чайна показала на лесенку с правой стороны дороги для перехода через забор. Она остановилась, потому что более не могла откладывать вопрос, который мучил ее в течение всей ночи.
– Расскажи мне о Рексли, Александр.
– Зачем портить приятный день?
– Эта приятность – всего лишь иллюзия, если ты не объяснишь то, что сказал вчера вечером относительно приказа, по которому он должен был умереть.
Александр поставил ногу на лесенку и посмотрел вдаль.
– В припадке патриотических чувств я решил стать офицером, – сказал он так тихо, что Чайна едва расслышала его из-за шума ветра. – В этом я видел способ доказать свою независимость от семьи и уйти подальше от пересудов о сумасшествии моего отца. Рексли настоял на том, чтобы отправиться со мной. Он был моим камердинером, а до этого – камердинером отца. Хотя он был на двадцать лет старше меня, он не считал мою военную карьеру основанием для того, чтобы перестать мне прислуживать. Я пытался убедить его в обратном, но он не послушался меня.
– Значит, он отправился с тобой.
– Да, он был вместе со мной все эти кошмарные месяцы на Пиренеях, а затем в последней битве при Ватерлоо. Он не вернулся из этой битвы.
– А что произошло? – Чайна положила затянутые в перчатку пальцы ему на колени. Когда он положил сверху свою ладонь, она сказала шепотом: – Пожалуйста, расскажи мне, Александр. Это слишком тяжелое бремя, чтобы нести его одному.
– Если я расскажу это тебе, ты тоже вынуждена будешь нести бремя правды.
– Не знать – еще хуже.
– Как сказать. – Переплетя свои пальцы с ее пальцами, он добавил: – Я был уверен, что Наполеон будет разгромлен при Ватерлоо и что эта баталия станет моим последним шансом проявить себя. – Он вздохнул. – Я расставил своих людей по местам и приказал Рексли удерживать его позицию изо всех сил – не отступать, что бы ни случилось. И просил не совершать никаких геройских действий. Он просто должен был удерживать завоеванный плацдарм. Но тут пришел приказ выровнять линию фронта, поскольку французы навалились на нас, а я настолько увлекся схваткой в центре наших боевых позиций, что забыл отменить свой приказ Рексли. Он же стоял до последнего, и это ему удавалось… какое-то время. Но мерзкие лягушатники обошли его, когда он остался уже один. – Александр снова устремил взор вдаль, но Чайна догадалась, что на этот раз он видит поле боя в тот роковой день. – Меня подстрелили, прежде чем я смог совершить что-либо, а затем я понял, что бой ушел вперед, оставив меня далеко за линией фронта. Я потерял сознание и очнулся, когда битва закончилась. Я стал искать Рексли и нашел его среди множества трупов врагов, которых он убил, выполняя мой идиотский приказ. Получается, я предал его. Я думал больше о своей репутации, чем о своих людях. Опустившись в грязь рядом с ним, я сходил с ума, изнемогая от боли и стыда. И снова потерял сознание. – Александр отпустил руку Чайны. – Когда я очнулся в госпитальной палатке, меня приветствовали как героя. Я пытался сказать им, что это Рексли удержал позицию, а не я. Но никто меня не хотел слушать. Это он был героем, а не я.