Я решила понаблюдать за женщинами, чтобы подстеречь появление их интимного сокровища. Мне нелегко было сделать это. Мать и сестра никогда не раздевались при мне. И, хотя мне случалось находить следы жженого сахара на полу или в раковине, я никогда не видела, как мама делает эпиляцию. В бане женщины оборачивают бедра широкой простыней или остаются в саруале, а когда хотят ополоснуться, прячутся за дверь и выходят уже в полотенцах, задрапированные и блестящие, как статуи. Женщины никогда не раздеваются донага перед девочками, потому что боятся навсегда лишить их невинности взгляда и испортить перспективы замужества.
Удовлетворить в некоторой степени мое любопытство мне позволило лето. Дворики и террасы заполонили крестьянки, помогающие зажиточным людям готовить на зимнее хранение кускус, перцы, помидоры, тмин и кориандр. К работящим и послушным труженицам присоединялись кочевницы с пронзительным взглядом и хрипловатым говором — гадалки на кофейной гуще и торговки амулетами. Нищенки довольствовались тем, что стучали в дверь и протягивали руку, уверенные в том, что получат кусок вяленой баранины или меру пшеницы.
Чаще всего я проводила послеобеденные часы у тетушки Сельмы и второй жены ее мужа Таос на западной стороне деревни. В хлебной печи весь день трещали языки пламени. На жаровне томились сладкий перец, початки кукурузы и тлел росный ладан. Изобилие успокаивало сердца и пробуждало желание делиться своим богатством без счета.
Дом состоял из двух этажей, по четыре комнаты на каждом. Сельма ходила из комнаты в комнату под ласковым, полным тайной сопричастности взглядом Таос. Ни для кого не было секретом, что Таос так же привязана к танжерке, как Слиман. Именно она впервые в жизни поехала в город, чтобы просить руки соперницы для своего мужа. «Ты с ума сошла! — воскликнули родственницы и соседки, — Она моложе тебя, она горожанка. Ты впустишь в дом гадюку, которая обязательно тебя укусит». «Я знаю, что мне нужно в доме», — только и ответила Таос. Вот так, против всякого обычая, отец Сельмы вел переговоры не с братьями и дядьями Слимана, а с его супругой, которая попросила девушку в жены, стоя за занавеской для соблюдения пристойности.
Раз в неделю в дверь к двум женам-сообщницам стучались испанки, шурша накрахмаленными черными юбками с воланами и потрескивая корзинками из лозы, полными шелков, мелких серебряных украшений и кружев. Следом приходили крестьянки с непокрытой головой, любопытные и настырные. Им, в отличие от обеспеченных женщин, позволено было снимать чадру, не подвергаясь при этом ни малейшему нареканию. Смотреть на двор, полный перешучивающихся женщин, на работниц, занятых летним трудом, — это минуты чистого счастья. Я не забывала о том, что поклялась себе все внимательно рассматривать, желая больше узнать. Но чесальщицы шерсти упрямо клали ногу на ногу. Прачки, стирающие покрывала, подворачивали юбки, но открывали при этом только икры, а женщины, менявшие набивку в матрасах, вздымали внушительные, но ревниво защищенные от нескромных взглядов задницы. И только крестьянки, готовившие кускус, могли помочь мне исследовать их секрет, потому что рассаживались, широко расставив бедра, вокруг огромных деревянных мисок, в которых вода смешивалась с манкой. Я делала вид, что наблюдаю за движением рук и сита, но сосредоточивалась на дурочке Борнии. Тучность заставляла ее все время ерзать, касаясь земли ягодицами и обливаясь потом. Крестьянка, известная непристойными выражениями и бесстыдными жестами, каждые две минуты поднимала полы своей мелии и обмахивалась ими. Я ждала откровения. Но оно не наступило. Борния бросила мне злобно, как последняя сука: «Что это ты на меня так глазеешь? А ну беги играть куда подальше. А то я тебе ад покажу».