* * *
В золотисто-сером небе как будто бы плавали гигантские сардины. Воздух дрожал и плавился. Крупные снежинки пробирались к земле по-партизански – скрытно и супротивно, многократно меняя направление и путая след. На Стрелке дул местного значения ветер, который иногда порождался самим городом для разгона зевак и туристов. В начале декабря – совсем не сезон, и Петербург мог себе это позволить с экономической точки зрения.
Я обошла Северный пакгауз и мимо Пушкинского дома, по Таможенной улице вышла к Биржевому проезду. В воскресенье здесь, в самом что ни на есть центре города, можно иметь сколько угодно одиночества – нет никого: ни студентов, ни местных трудящихся интеллектуалов, ни туристов. Институт Отта чернел за оградой среди деревьев, в музее почвоведения горело несколько окон. Черная кошка спокойно, наискосок, пересекала пустую и широкую проезжую часть. Время от времени она перепрыгивала налитые водой, разъезженные в снежной каше колеи. Делала она это не торопясь и едва ли не зависая в воздухе. При этом грациозно изгибалась и становилась похожей на маленький петербургский мостик. Вокруг не было ни одного неонового огня. В одной из налитых водой колей я вдруг, к своему изумлению, увидела мерцающее, словно ежащееся от холода отражение месяца. Кошка как будто тоже его увидела и тронула лапой. Потом замерла и прислушалась.
Тишина была такой плотной и осязаемой, что ее хотелось взять в сумку и унести с собой для личного употребления по мере надобности. Я и кошка – мы обе ощущали свою соразмерность холодному и почти убийственному одиночеству Города. Между собой нас ничего не роднило. Не знаю, как другие города, но этот Город содержит своих жителей (и людей, и кошек, и призраков), как дорогие апельсины времен моего детства – каждый в своей ячейке, и каждый завернут в отдельную бумажку. Шуршание извне своей бумажки любой воспринимает в первую очередь как угрозу. Так устроено. Город эгоистичен – ему нужно все или ничего. Чужим он улыбается улыбкой до того широкой и холодной, что стынут руки и ноют зубы. Многие находят его красивым. В этом слове нет ничего, кроме фунтика с балтийским ветром. Все прочее ощущается лишь специально выращенными рецепторами.
Подавившись попавшим в рот снежным сквозняком, я закашлялась. Кошка в два прыжка преодолела оставшийся путь, просочилась сквозь решетку и скрылась среди черных и мокрых кустов.
* * *
Вадим позвонил вечером третьего дня и некоторое время что-то говорил. Я все слышала и не поняла ни слова.
– Анджа, ты что, заболела?! – наконец, почти закричал он.