Провинциальное развлечение (Ренье) - страница 56

К старухе Мариэте приходил в гости папаша Гренэ, виллуанский сторож. Это ее старая любовь. У него еще молодцеватый вид, у папаши Гренэ, с его охотничьей сумкою, покрытой сеткою, его перевязью и медною бляхою с гербом маркиза де Буакло. Понятно, папаша Гренэ рассказал Мариэте о «новых хозяевах», т. е. теперешних арендаторах Виллуана. Эти арендаторы или, вернее, этот арендатор называется г-н Антониа Баррерос. Он аргентинец, и ему принадлежит огромное состояние в пахотных землях и табунах скота. Это высокий человек с внешностью Дон-Кихота, костлявый, угловатый. Он приехал в Виллуан с тремя или четырьмя друзьями, и с ними есть дамы, благодаря чему, сказала мне Мариэта, раздуваются ноздри у этого старого волокиты, папаши Гренэ. Но виллуанские дамы не для его дрянного носа. Из описания, которое старик сделал Мариэте, и Мариэта в точности передала мне, я заключил, что г-н Антонио Баррерос находится в Виллуане в «веселой компании» и что там ведут «веселую жизнь». В самом деле, мне кажется, что дамы, о которых идет речь, принадлежат к особам легкого поведения. В Виллуане ложатся и встают поздно. Игорный стол никогда не убирается. Обеды и ужины роскошные. Замок освещен a giorno. Шампанское льется рекой. Смеются, поют, пьют, бранятся до рассвета. Двое из этих господ яростно тренькают на гитаре. Волны благоуханий разливаются по коридорам. Иногда приезжают гости из Парижа. Во дворе храпят автомобили. Большая красная машина принадлежит г-ну Антонио Барреросу. Затем Мариэта перешла к папаше Гренэ: «Представьте себе, сударь, что, несмотря на свой возраст, он все еще в соку и все еще не брезгует оказывать знаки внимания мадам Грэне, которая отлично пользуется этим. О! девушки знают, что в сумерки лучше не встречаться с этим старым чертом! Не так-то легко отделаться от него. К тому же он очень опрятен, одет всегда щегольски, всегда чистое белье и гладко выбрит». И похотливые глазки старой Мариэты загораются при мысли о любовных похождениях папаши Гренэ.

Любовь или ненависть была движущею силою убийства президента д'Артэна советником Сориньи, о котором рассказывает г-н де ла Ривельри во втором томе своей «Истории валленского парламента»? Я задаюсь иногда этим вопросом, рассматривая в гостиной моей тетушки портрет президента д'Артэна. У этого человека красивая, добрая и честная наружность, но в ней нет ничего интересного. Гораздо любопытнее было бы изучить портрет советника Сориньи. Какой порок выдает, признак какой страсти носит это лицо? Ведь человек убивающий всегда имеет превосходство над человеком убитым. Рассмотрите все судебные процессы: убийца всегда привлекает к себе больше интереса, чем жертва. Но г-н де ла Ривельри сказал мне, что портрета советника Сориньи больше не существует. По всей вероятности, после приговора над ним и его казни семья не захотела сохранить изображения того из своих представителей, который окружил ее столь дурною славою. Полотна, представлявшие его, без сомнения, были уничтожены. Во всяком случае, они исчезли. Жаль. Мне очень хотелось бы посмотреть лицо этого высокого судебного чиновника, этого носителя горностая и судейской шапочки, который в самом центре Валлена дерзко заманил к себе в западню одного из своих коллег и, зверски убивши его, изрубил его тело на куски, часть которых сжег, а другую часть бросил в помойную яму; затем, совершив это, показался вечером в нескольких общественных местах, а на другой день мирно отправился в заседание суда, в котором, вследствие отсутствия президента д'Артэна, он должен был председательствовать как самый старший из советников. Это поведение, казалось мне, находило очень правдоподобное объяснение в том, что Сориньи, благодаря своему положению, считал себя огражденным от всякого подозрения и был уверен в своей безнаказанности. Кто мог бы предположить преступника в лице одного из первых судебных чиновников города? Не был ли он в некотором роде выше подозрения? А раз так, зачем принимать предосторожности, даже самые элементарные? Зачем маскировать злодеяние, которое никому не придет в голову приписывать ему? Отсюда невероятная небрежность, которую он внес в свое преступление. Какое-то необыкновенное его легкомыслие. И как мало внимания обращал он на полицию своего времени! Он считал ее неспособной распутать такое неожиданное и необыкновенное дело. Больше того: советник Сориньи не без основания мог предполагать, что, даже в случае раскрытия его виновности, юстиция, вероятно, предпочтет замять дело, ибо отвратительный скандал бросил бы тень на всю почтенную корпорацию. Но, думая таким образом, мы признаем, что советник Сориньи свидетельствовал самое полное презрение к своим коллегам, считая их способными поставить свой корпоративный интерес выше уважения к законам. С другой стороны, не приписываем ли мы этому Сориньи расчетов и рассуждений, которые бьии совершенно чужды ему? Почему не предположить, что в этом деле им руководил простой импульс к убийству, простой кровожадный инстинкт, та животная ненависть, что бросает одного человека против другого, та злоба, которую мы испытываем против себе подобных, то нервное раздражение, которое мы чувствуем в присутствии определенных лиц и которое при известных условиях может дойти до агрессивного помешательства? Чувство это хорошо мне известно. Есть лица, существование которых вы органически не способны выносить, например, существование какого-нибудь г-на де Блиньеля. Конечно, я не дойду до того, чтобы разделаться с этим паяцем, но я с удовольствием выслушал бы известие о том, что нитка, приводящая его в движение, оборвалась.