Здесь господствовали дружелюбие и дух товарищества, — Вада ощущала это очень остро, но не могла передать словами.
В зале царило оживленное возбуждение, в воздухе витали какой-то юношеский задор и кипучая энергия, разительно отличавшие этот вечер от тех семейных встреч и дружеских компаний, в которых Вада бывала в Америке.
Не успели они сесть за столик вблизи небольшой сцены, как кто-то уже вышел читать стихи.
Вада подумала, что они не очень удачны, но, несмотря на это, все внимательно слушали; потом раздались аплодисменты, не смолкавшие, пока поэт, радостно воодушевленный собственным выступлением, не сел на место.
После этого кто-то играл на гитаре, затем один из сочинителей решил прочитать довольно скучный отрывок из своей прозы, посвященный какому-то художнику, о котором Вада никогда не слышала.
Становилось все более оживленно. Посетители — и мужчины и женщины — постоянно ходили между столиками, за которыми все места были заняты. Новым гостям уже негде было сесть.
Стало очень жарко и душно; табачный серый дым обволакивал присутствующих.
Всякий раз, когда никто ничего не исполнял, гул голосов в зале то нарастал, то затихал, подобно морскому прибою; все одновременно спорили, обсуждали теорию стихосложения, критиковали друг друга или восхваляли до небес.
Ваде казалось, что она физически, через атмосферу, ощущала остроту их ума.
Тем временем на мраморных столиках росли груды маленьких блюдечек, вместе с которыми подавали напитки.
Прошло уже около часа, внезапно в зале послышались радостные возгласы — так сидевшие неподалеку от входной лестницы приветствовали вошедшего человека.
— Это Поль Верлен, — сказал Пьер. — Я ждал, что он придет сюда сегодня вечером.
Вада слышала о Верлене — поэте, ставшем живой легендой Парижа восьмидесятых годов.
В одном из американских журналов, резко осуждавшем поэта, Вада прочитала о его не очень-то счастливой жизни. Он уже побывал в тюремной больнице, постоянно болел и не просыхал от запоев.
Жена от него ушла, и силы часто покидали поэта от беспрерывных поисков нескольких франков, которые он пытался раздобыть у редакторов и издателей, чтобы как-то существовать.
И все же то, что Вада слышала о Верлене, увлекало ее, как и всех молодых людей, собравшихся в подвальчике; они приветствовали его как мастера и своего учителя.
Сын армейского офицера и уважаемой, хорошо обеспеченной матери он всю жизнь как бы раздваивался — между буржуа и богемой.
Его жена сказала о нем еще определеннее, назвав одновременно «принцем Обаяние и Зверем».
В восемнадцать лет у него уже появились признаки алкогольной патологии, унаследованной от родителя. Порой он впадал в неистовство, одержимый желанием все крушить и уничтожать.