Ход вывел его в галерею. Она оказалась просторной и сухой. Наверное, галерея была более поздней постройки, потому что ее стены сложили из грубого кирпича темнокоричневого цвета. С одной стороны галереи – напротив овального зева хода – виднелись глубокие стрельчатые ниши. В одной что-то забелело в глубине, и вор, в котором совсем некстати проснулся кладоискатель, сунул туда рука и вытащил какой-то сферический предмет.
На него глядел череп. Освещенный лучом фонарика, он ехидно скалил зубы и, как показалось совсем потерявшему голову Лехе, подмигивал пустой глазницей.
Коротко вскрикнув, Саюшкин в ужасе швырнул свою находку обратно, и припустил вперед галопом. Но бежал он недолго. Дорогу ему перекрыл достаточно свежий завал.
Леха не стал его разбирать, а повернул обратно. Теперь он шел, стараясь не глядеть на ниши, но глаза словно кто-то поворачивал в ту сторону, притом с помощью грубого ворота. У него от борьбы с самим собой даже глазные мышцы начали болеть.
По галерее Саюшкин шел, как ему показалось, очень долго. Он настолько устал, что не выдержал и сел передохнуть. Вору край нужно было потушить фонарик, чтобы поберечь и так слабые батарейки, но у него не хватало смелости. Из-за черепа Леха боялся остаться в полной темноте. Он боялся – и ничего не мог с собой поделать. Такое случилось с ним впервые.
Тогда Саюшкин зажег свечу. И удивительное дело: запах горячего парафина и волны мягкого света, которые побежали по мрачным стенам подземелья, расширяя пространство, неожиданно подействовали на него как успокоительное. Он расслабился, перевел дух, и в конечном итоге снова обрел способность здраво мыслить.
Леха пошарил на груди, нашел дешевый крестик на тоненькой цепочке с нержавеющей стали, и крепко сжал его в кулаке. Он купил его нечаянно, на хорошем подпитии, у какойто тетки, которая утверждала, что крестик освящен в церкви.
В принципе Саюшкин не верил ни в Бога, ни в черта, но никогда и не отвергал религиозные постулаты. Он был достаточно начитан, а потому известное выражение "Богу – богово, а кесарю – кесарево" толковал совершенно прямолинейно, без всяких сносок, лишь с поправкой на время и свою "специальность". Единственное, в чем Леха был тверд, как кремень, так это во мнении, что ни в церкви, ни возле нее воровать нельзя.
Грешно.
Но сейчас, сидя на холодном полу подземелья, которое могло и не иметь выхода, Саюшкин вдруг почувствовал в груди какое-то непонятное томление. Что-то доброе, светлое рвалось наружу, взламывая окостеневшую скорлупу души, и свеча от этого разгоралась все ярче и ярче.