У Мари дрожат ноги. Она и цепляется за эту минуту, и хочет от нее оторваться. Они стоят в метре друг от друга. И тем не менее ничто не разделяет их; оба испытывают какое-то горькое наслаждение, и у обоих кружится голова.
– Поедем, поедем скорее, – говорит Мари.
– Нет! Поезжайте одна… я вернусь пешком.
– Это далеко.
– Мне спешить некуда.
– В самом деле…
– Я вас прошу. Так будет лучше, не правда ли?
– Конечно, вы правы.
Она бежит к машине, захлопывает дверцу, включает зажигание и отъезжает, не обернувшись.
– Отпусти меня, слышишь!
Луи не задерживается в баре, и каждый вечер застает Мари за одним занятием: она снова и снова слушает купленную в Марселе пластинку. Он берет ее за плечи.
– Не надо, пусти.
В голосе Мари теперь не гнев, не досада, а грусть, и это сбивает Луи с толку. Он, естественно, винит себя. Возможно, кто-нибудь видел, как он заходил к Гю, и донес Мари…
– Мари, завтра мы с Артуром в Жиньяке не работаем. Первое мое свободное воскресенье за многие, многие месяцы. Куда бы тебе хотелось поехать?
– Поезжай с ребятами, а я останусь дома. Надо дошить платье, я уже давно обещала Симоне.
– Ты на меня еще сердишься? Я напился тогда как дурак… Меня уговорили.
– Да нет, не сержусь. Если бы ты только знал, как мне все безразлично.
– Значит, сегодня ты ляжешь в спальне?
С той самой бурной сцены после выпивона, как выражается Луи, Мари так и спит на диване в гостиной.
– Нет, Луи.
– Но, послушай, это же глупо!
Он не знает – злиться или умолять. Он страшится нового срыва. Усталость, засевшая в нем, сказывается при каждом движении, все чаще и чаще мучит боль в спине.
Надо бы взять Мари на руки, поцеловать, прижать к себе, но он боится – а вдруг сразу уснет, как тогда.
Наверное, Ксавье уже прилетел в Сенегал. Нигде, кроме как на пляже, даже и представить его себе не могу. Да и вообще – он, точно песок, просыпался сквозь пальцы – и пустота… С самого четверга прямо места себе не найду, вроде хворой собаки. Жизель, наверно, была права.
Жизель недолго пришлось допытываться, пока Мари расскажет ей про прогулки в Куронн, пластинку, Карро. Прежде всегда исповедовалась Жизель; ведь она только и делала, что закручивала или раскручивала очередной роман. Так повелось со времен их девичества, да так и осталось. Уже в семнадцать лет Жизель была складненькой толстушкой. Теперь же она превратилась в цветущую роскошную блондинку, на которую мужчины кидали недвусмысленные взоры.
«Жизель – ренуаровский тип», – повторял Антуан, кичившийся знанием живописи.
– Ну, а дальше что? – спросила Жизель, выслушав рассказ Мари.