Ефрейтор сжал кулаки.
— Когда б не было тут этого проклятого парня! Вы сами понимаете, — ведь он все знает.
— Хотите, я поговорю с ним?
— Не надо. Я всю ночь следил за ним. Все боялся, что даст тягу. Но, видно, трусит, сукин сын. Это хорошо, что вы его пугнули.
— Вот видите! Значит, еще надо пугнуть. Но я все-таки думаю, что он ничего не видел. Такая была стрельба. Не мучайте вы себя этим. Я уже сказал вам, что вполне оправдываю и понимаю ваш поступок. А теперь пойдите и приготовьте людей. Будем караулить по очереди. И русских тоже привлеките к этому делу.
— Слушаю, — сказал Виола.
— Надо до конца использовать случай. Давно мы не были в такой тишине, в таком спокойствии.
— Это правильно, — подтвердил ефрейтор. — Только вот относительно русских… Не надо бы их в караул.
— Ну так, если русские придут, мы этих отпустим к нашим. На том и порешим.
Они вернулись на хутор. Эрвин взял лестницу, приставил ее к стогу сена и взобрался наверх. Оттуда была видна шедшая по гребню холма ломаная линия русских окопов. Ровной полосой чернели проволочные заграждения. На венгерской стороне виднелось только несколько темных пятен.
— Робинзон, — усмехнулся Эрвин. Его вдруг охватила острая потребность записать в дневник свои мысли. Он вошел в дом, достал тетрадь, но не успел набросать нескольких строк, как вошел Никифор.
— Пан унтер-офицер…
— Что ты, Никифор? — спросил Эрвин, неохотно отрываясь от письма.
Бородач, захлебываясь от восторга, стал молоть что-то непонятное. Эрвин не мог разобрать ни слова. Пришлось позвать Кирста, и тогда выяснилось, что Никифор просит дать ему записку, в которой по-венгерски и по-немецки говорилось бы, что он, Никифор, всегда хорошо обращался с пленными венгерцами и австрийцами, а потому его тоже не должны обижать в плену. Эрвин улыбнулся и, пообещав дать такую записку, попросил оставить его на время в покое.
На следующий день после обеда, в то время как Эрвин гулял по двору, к нему подошел Эмбер Петер.
— Господин вольноопределяющийся, разрешите доложить.
Эрвин насторожился. Он ждал, что солдат заговорит о возвращении в окопы.
Не сводя с вольноопределяющегося подобострастного взгляда, Петер зашептал:
— Так что собирается бунт. Русский солдат Алексей говорил с господином ефрейтором Виолой, Кирст переводил, а я сделал вид, что сплю…
— О чем шла речь? — брезгливо перебил его Эрвин.
— Чтобы сдаться!.. Русский говорил, что каждому солдату надо на то бить, чтобы господа, значит, министры проиграли войну… И тогда народ покажет себя — это значит будет бунтовать.
— Ну, хорошо. А что дальше?