— А дальше надо сдаваться и, кого можно, уговаривать, чтобы сдавались. Русский очень хвалил господина ефрейтора за то, что тот пристрелил лейтенанта.
«Видел, проклятый!»
— Хвалил, говоришь? — переспросил Эрвин.
— Так точно. И еще сказал, что если господин вольноопределяющийся будет очень крутиться, так с ним тоже придется поговорить серьезно.
— Что ж, я не против! Я люблю серьезные разговоры.
— Господин вольноопределяющийся не понимает. Они хотят поговорить с вами, как с лейтенантом…
— Так и было сказано? Повтори точно. Слово в слово.
— Н-нет… Значит, только, чтоб серьезно поговорить, — замялся Эмбер.
Эрвину хотелось ударить парня, стукнуть кулаком между его собачьих глаз. Он с трудом сдержал себя.
— Ладно, Петер. Пусть себе говорят. Иди.
— Так точно, — козырнул Петер. Видно было, что он разочарован.
Эрвин направился к стогу сена, взобрался на него по лестнице и стал оглядывать мертвую, безлюдную местность.
Завтра же он поговорит с Виолой. Надо решать. Дальше тянуть нельзя.
Так прошли три тихих осенних дня. Солдаты валялись на соломе, играли в карты, болтали. Никифор смастерил незатейливые шахматы и часами сражался в них с Алексеем. Ночью по очереди стояли в карауле. Никифор больше не заговаривал о записке, но видно было, что старик тоскует и волнуется. Один Кирст был невозмутим.
— Каждый день здесь — лотерея, — говорил он, потягивая трубку.
Эрвин несколько раз пытался разговориться с Алексеем, но тот отвечал сухо и односложно, видимо не доверяя вольноопределяющемуся. С Виолой же постоянно о чем-то шептался. «Крепко снюхались», — с обидой думал Эрвин.
Ганя вздыхала, беспокоясь об отце, который все не возвращался. Должно быть, застрял за русской линией фронта. Это начало волновать и Эрвина. Что, если старик добьется того, чтобы на хутор послали патруль?.. Однако он успокаивал хозяйку и шутливо уверял ее, что «пора ликвидировать хозяйство». Четыре куры были съедены и уже начинали подумывать о поросенке.
Мирослава все баловали, каждый старался сделать ему приятное. Только Виола словно не замечал его, но наконец и он не выдержал: смастерил свистульку из ивовой ветки и научил Мирослава дуть в нее.
Дни были прозрачно тихи. По ночам то с русской, то с венгерской стороны вспыхивала перестрелка.
Наутро четвертого дня со стороны русских вдруг бухнул орудийный выстрел. И снаряды с шуршанием полетели высоко над хутором.
Сердца робинзонов забились сильнее.
— Ого-го-го! — проговорил Никифор и широко перекрестился.
Через несколько минут сердито и бойко заговорила венгерская батарея.
Ефрейтор, вскарабкавшись на стог, сообщал оттуда: