Эти вороны мгновенно взлетают настолько высоко,
Но никаким прыжком допрыгнуть до них невозможно.
Если кто хочет меня обличить в столь преступных деяньях,
Пусть хоть надежных свидетелей выставит! Так ведь обычно
Судят мужей благородных. Я этого требовать вправе.
Если же верных свидетелей нет, прибегают к иному:
Вот! Я готов к поединку! Пусть время назначат и место,
Пусть он сейчас и представится мне, мой противник достойный,
Равный мне происхожденьем: чья правда — нам шпаги докажут[48].
Честь в поединке добывший ее закрепит за собою.
Это — старинный закон, я на большее не претендую!..»
Каждый на месте недвижно застыл, это слыша, — настолько
Рейнеке всех изумил своей вызывающей речью.
Но перепуганы были особенно ворон и кролик,
Оба покинули двор, не отважась промолвить словечка.
Прочь удаляясь, они говорили: «Судиться с ним дальше
Было б для нас безрассудством. Как мы тут смело ни действуй, —
Мы с ним, однако, не сладим. Где очевидцы? Мы были
Наедине с негодяем. Свидетелей нет. И, конечно,
Мы же и будем в ответе. Так пусть за его преступленья
Возится с жуликом наглым палач и воздаст по заслугам!
Право же, ну его к черту! Мы знаем, с кем дело имеем:
Лжец, и хитрец, и подлец, он погубит и целый десяток
Нашего брата. Нет же, дорого нам это стало б !..»
Изегрим с Брауном хмуро следили, как парочка эта
К выходу кралась. Тошно им было. Король в это время
Так говорит: «Кто с жалобой здесь? Подходите. Грозились
Многие этим вчера. Обвиняемый прибыл. Ну, кто же?»
Но не нашлось никого, и Рейнеке нагло заметил:
«Ясно, клевещут-клевещут, а чуть только очная ставка,
Так поскорее домой. Подлецы эти, ворон и кролик,
Рады меня очернить, навредить мне, навлечь наказанье.
Все же бог с ними! Они отреклись от своих обвинений,
Стоило мне появиться—одумались и на попятный.
Я посрамил их, но видите, как доверяться опасно
Злостным клеветникам, очерняющим тех, кто в отлучке:
Всё извращают они и достойнейших всех ненавидят.
Не о себе ведь пекусь, но других от души я жалею».
«Слушай, — сказал тут король, — отвечай-ка мне, подлый предатель,
Что побудило тебя умертвить, и к тому же столь зверски,
Бедного Лямпе, кто был самым верным моим письмоносцем?
Я ли не делал поблажек тебе, не прощал преступлений?
Посох, котомку, сапожки вручил я тебе, снаряжая
В Рим и в святое заморье; твоим благодетелем был я,
Веря в твое исправленье. И вот мне приходится видеть,
Как убиваешь ты Лямпе сначала, как Бэллин в котомке
Голову зайца приносит мне и заявляет публично,
Будто он письма доставил, что вы сообща обсуждали
И составляли, и он был их автором главным. И что же?