– На каких же? – прошептал он еле слышно.
– Во-первых: ты вновь становишься управляющим моей самой крупной эргастерией; то, что эта работа тебе по силам, ты уже не раз доказывал. Погоди, я еще не кончил! Я хочу, чтобы ты был строг с работниками, которые явно разленились в последнее время. Но если ты хоть раз кого-то ударишь, даже ладонью, ты немедленно вылетишь. Согласен?
– Согласен, – сказал Орхомен. – Второе условие?
– Ты выплатишь мне стоимость твоей жены-рабыни из своего жалованья, Орхомен. Я более не намерен делать тебе подарки. Я не буду торопить тебя, но вернуть долг тебе придется. Ну как?
– Согласен, – прорычал Орхомен. – Дальше?
– Мы заходим сейчас в ближайший скрипторий – именно сейчас, пока я еще не видел ее, чтобы тебе не пришло в твою недобрую голову, что я замышляю отнять ее у тебя, – и составляем бумагу в трех копиях – одну ей, другую мне, третью окружному судье, – в которой ты поклянешься именем великой Афины предоставить ей свободу и развод в случае, если ты когда-либо ударишь ее или будешь плохо с ней обращаться. Согласен?
Орхомен окинул его свирепым взглядом.
– Я вижу, ты мне не доверяешь, мой мальчик? – сказал он.
– Скажем так, я хорошо знаю тебя, – спокойно ответил Аристон.
– Что, в сущности, одно и то же, – вздохнул Орхо– мен. – И ты прав. Хорошо! Пошли составлять твою гнусную бумагу!
Девушка – скорее девочка, которой не исполнилось и пятнадцати лет, – медленно и робко подошла к ним, и у Аристона перехватило дыхание. Все мысли исчезли, сердце остановилось. Ни в аттическом, ни в дорийском или ионическом наречиях не было подходящего слова, чтобы описать ее красоту. Небесная нимфа – вот все, что он мог придумать. Богиня. Розоперстая Эос, восходящая утром над землей. Сама Афродита, рождающаяся из морской пены. Прекрасная Елена. Ибо именно такой должна была быть Елена, иначе все, что произошло под Троей, лишалось всякого смысла.
Смертная печаль наполнила его душу. «Поздно, поздно, слишком поздно, – рефреном звучало в его воспаленном мозгу. – Это восхитительное неземное нежное создание – в руках такой грубой скотины, как Орхомен! Нет!» Клянусь Эросом, Афродитой, самой любовью, нет! Но изменить ничего уже было нельзя. Он отвернулся, пытаясь овладеть собой, скрыть горячую соленую влагу, внезапно наполнившую его глаза. Хрисея перестала для него существовать. Ее просто не было. Ни ее, ни письма у него на груди. Он больше не чувствовал его прикосновения.
Он снова повернулся к ним и сказал, стараясь придать твердость своему голосу:
– Теперь я знаю, как ее назвать, Орхомен.