Страшно только в первый раз, когда поезд проносится: кажется, что сейчас вместе с тобой в реку обвалится. Но я спускаюсь с моста — он не обваливается — и спокойно иду домой. А может, и жаль, что он не обвалился? (Все короче б история была… И вы не мучились так…) Мимо проносятся машины, транспорт и всякая другая ездовая (х-ня) живность. Не волнующая меня. Через сорок пять минут, как я вышел из института, я дохожу домой: как раз в это время должны кончаться занятия. Иначе шел бы я!
Мама в последнее время готовит редко, и ужин я беру себе сам. Кушать хочется мало, и я сижу и думаю: будь ты проклята, эта сессия, эти экзамены, зачеты, и все то, что портит человеку настроение. И зачем она должна существовать, чтобы делать людей неврастениками, дергающимися, и отвлекать от необходимых мыслей и важных размышлений.
Какие у меня могут быть необходимые мысли, важные размышления, я так и не придумываю. Но все равно она мне портит настроение, эта сессия.
Звонит телефон, и папа берет трубку.
— Одну минуточку, — говорит он. Я понимаю, что это меня.
— Иди, какая-то молодая и красивая.
— Как ты понял, что красивая? — устало шучу я.
— Раз молодая, должна быть красивая. — Он сияет во весь рот и показывает мне один жест… движения. Я знаю у отца слабость к молодым девушкам в области двадцати лет.
Он уходит, напевая: «Студенточка, вечерняя заря, студенточка, люби меня».
— Алло?
— Саш, это я, Алина. — У нее такой тянущийся московский говор, который я мечтаю приобрести и которого нет у меня, а есть «южная напевность». Кому она нужна здесь.
— Здравствуй, Алиночка.
— Ну я нашла тетрадку, которую ты просил, завтра принесу в институт. Ты будешь завтра, чтобы зря не таскать?
— Да, конечно. Спасибо большое, ты моя ласточка! Очень выручила.
— Чем занимаешься?
— Ужинал.
— Я оторвала тебя?
— Нет, мне приятно слышать твой голос…
— И что есть тетрадка, да? Я смеюсь.
— Иди кушай, увидимся завтра.
Она прощается. Тут же появляется папа.
— Что, очередная, да? Новая?
— Нет, пап, старая, — говорю я и иду доедать свой остывший, никчемный ужин.
На следующий день мы обсуждаем, что делать с сессией и как она будет сдаваться. Мы не говорим, как мы будем ее сдавать, а как «она» будет сдаваться. Сессия у нас абстрагированное понятие. Она должна сама сдаваться, без нас. И какой дурак придумал только это слово — сессия!
Боб сидит, положив руку Ленке на грудь.
— У меня день рождения в середине июня, — говорит она, — но я перенесла его на конец, когда окончатся экзамены.
— Ох и напьемся, — мечтательно говорит Боб, которого ничто другое, по-моему, не волнует.