Так обстояли дела, когда водители грузовиков объявили забастовку. К началу второй недели стало очевидно, что это было связано не с работой, а с политикой, и что они и не думали возвращаться к своим обязанностям. Армия хотела взять на себя ответственность и помочь народу, ведь овощи гнили на полях, а на рынках нечего было продавать отчаявшимся хозяйкам, но водители разобрали двигатели, и стало невозможно привести в движение тысячи грузовиков, перекрывших дороги своими окаменелыми каркасами. Президент выступил по телевидению с призывом к терпению. Он предупредил, что водители грузовиков подкуплены империалистами и что они затянут забастовку еще на неопределенное время, и поэтому лучше всего самим выращивать овощи в патио и на балконах, по крайней мере пока не будет найдено другое решение. Народ, который привык к бедности и цыплят ел лишь в дни национальных праздников и на Рождество, не забыл эйфории первых дней, наоборот, словно готовился к войне, решив не позволить экономическому саботажу испортить долгожданное торжество. Люди продолжали весело праздновать победу, распевая на улицах «Объединенный народ никогда не будет побежден», хотя с каждым разом это звучало все более фальшиво, ибо разлад и ненависть неумолимо росли.
У сенатора Труэбы, как и у других, течение жизни тоже изменилось. Энтузиазм борьбы, которую он вел, вернул ему былые силы и немного уменьшил боль в его ноющих костях. Он работал как в лучшие свои времена. Проделал множество конспиративных выездов за границу и без устали посещал провинции в своей стране, пересекая ее с севера до юга на самолете, в автомобиле и на поездах, где уже не существовало привилегий первого класса. Он выдерживал раблезианские ужины, которыми угощали его сторонники в каждом городе, поселке и деревне, притворялся, что голоден как волк, несмотря на то, что его кишечник уже не годился для подобных излишеств. Жил на тайных квартирах. Поначалу его приверженность закону ограничивала его в способностях расставлять ловушки правительству, но вскоре он отбросил мысль о легальной борьбе и признал, что единственной возможностью победить было использование запрещенных средств. Он был первый, кто осмелился публично заявить о том, что для подавления марксистской заразы необходимо прибегнуть к военной силе, так как народ не откажется от власти, которой он жаждал полвека, лишь потому, что не хватает цыплят.
— Оставьте этот идиотизм и беритесь за оружие! — призывал он, слушая разговоры о саботаже.
Его мысли отнюдь не являлись тайной, он кричал об этом на всех перекрестках и, не довольствуясь речами, в запальчивости бросал зерна маиса кадетам Военной школы, называя их курами. Он вынужден был обзавестись парой телохранителей, которые оберегали бы его от возможной опасности. Зачастую он забывал, что сам их нанял, и, чувствуя слежку, страдал от приступов дурного настроения, оскорблял их, угрожая им тростью, и кончалось это обычно одышкой и сердцебиением. Сенатор был уверен, что если кто-то решится его убить, два огромных идиота не помешают этому, но считал, что их присутствие по крайней мере сможет утихомирить нахалов. Он попытался организовать также охрану своей внучки, потому что считал, что она вращается в коммунистическом вертепе, где в любой момент кто-то может непочтительно отнестись к ней из-за родства с ним, но Альба не хотела слышать об этом. «Наемный охранник это все равно что признание вины. Мне же нечего бояться», — спорила она. Он не осмелился настаивать, потому что устал сражаться со всеми членами своей семьи и, в конце концов, Альба была единственным в мире человеком, кто относился к нему с нежностью и умел заставить его улыбаться.