Куда мы поедем, папа? – спросил он. Сколько раз я просил его не задавать мне вопросов. А действительно, куда мы поедем? Делай, что тебе велено, – сказал я. Завтра я иду на приём к господину Паю, сказал он. Встретишься с ним в другой раз, – сказал я. Но у меня болит зуб, •- сказал он. Есть и другие специалисты, – сказал я, – господин Пай – не единственный зубной врач в северном полушарии. Мы отбываем не в пустыню, – добавил я опрометчиво. Но он – прекрасный дантист, – сказал он. Все дантисты друг друга стоят, – сказал я. Я мог бы послать его к чёрту вместе с его дантистом, но нет, я убеждал его мягко, я разговаривал с ним как с равным. Более того, я мог бы уличить его во лжи, будто у него болит зуб. Да, у него болел зуб, малый коренной, но больше не болит. Сам Пай мне это сказал. Зуб я обезболил, – сказал он, – больше ваш сын боли не почувствует. Этот разговор я хорошо запомнил. Как и следовало ожидать, у него очень плохие зубы, – сказал Пай. Что значит, как и следовало ожидать? – сказал я. – На что вы намекаете? Он родился с плохими зубами, – сказал Пай, – и у него всю жизнь будут плохие зубы. Естественно, я сделаю всё, что смогу. Подразумевая под этим: я родился с предрасположением делать всё, что смогу, всю свою жизнь я буду делать то, что смогу, в силу неизбежности. Родился с плохими зубами! Что до моих зубов, то у меня остались одни передние, резцы.
Дождь всё идёт? – спросил я. Мой сын вытащил из кармана зеркальце и рассматривал внутренность своего рта, оттянув верхнюю губу пальцем. А-а, – сказал он, не прерывая осмотр. Прекрати копаться во рту! – закричал я. – Подойди к окну и посмотри, идёт ещё дождь или кончился. Он подошёл к окну и сказал, что дождь ещё идёт. Небо всё в тучах? – спросил я. Всё, – ответил он. Ни малейшего просвета? – спросил я. Ни малейшего, – ответил он. Закрой шторы, – сказал я. Отрадные мгновения, пока глаза не привыкнут к темноте. Ты ещё здесь? – спросил я. Он был ещё здесь. Я спросил его, чего он ждёт, если я уже всё ему сказал. На месте моего сына я бы уже давным-давно ушёл от меня. Он не стоил меня и был сделан из совсем другого теста. Этот вывод напрашивался сам собой. Жалкое утешение – чувствовать своё превосходство над сыном, к тому же не столь значительное, чтобы избавиться от угрызений совести за то, что я породил его. Можно мне взять с собой марки? – спросил он. У моего сына было два альбома, большой – для главной коллекции, и маленький – для дубликатов. Я разрешил ему взять с собой последний. Когда я могу доставить кому-то удовольствие, не совершая при этом насилия над своими принципами, я охотно его доставляю. Он вышел.