— Что это? — наивно спросила девочка.
— Посмотри…
На лице бабушки, пожалуй, впервые промелькнуло что-то наподобие улыбки.
Лена осторожно открыла длинный футляр. И замерла, очарованная красотой золотого колье и перстня, усыпанных драгоценными камнями.
— Шпинель, — дотронулась до самого крупного из них искривлённым ревматизмом пальцем старуха. Камень таинственно чуть желтовато искрился лучиками, исходившими из его глубины. — А это — бриллианты… Бразильские…
Они венчиком окружали шпинель.
В других коробочках были серёжки, тоже с бриллиантами; ещё один перстень из платины с изумрудом; золотой кулон в виде сердечка, выложенного по краям кроваво-красными рубинами и крупным бриллиантом посередине, а также — что больше всего понравилось Лене — браслет из золота с голубой эмалью и александритами.
Дав насладиться девочке этой завораживающей красотой, старуха сложила драгоценности в ларец, заперла его и сказала:
— Когда я умру, а это будет скоро…
— Что вы, бабушка! — запротестовала было Лена, но та остановила её властным жестом.
— Я знаю… Я чувствую… Так вот, после моей смерти все это достанется тебе. Храни до конца дней своих. — Она указала на портрет своего отца в рамке из красного дерева, стоявший на столе. — Его подарки.
Через день или два, Лена не помнит точно, отец привёз в дом нотариуса.
После этого баба Лика уже не выходила из своей комнаты. Умерла она через три месяца.
В завещании, которое прочитал Лене отец, была выражена последняя воля Леокадии Модестовны: все свои сбережения и имущество она оставляла сыну, Антону Викентьевичу Гоголеву, за исключением драгоценностей, которые переходили по наследству к её внучке Елене Антоновне Гоголевой по достижении восемнадцати лет. Список драгоценностей приводился полностью и с дотошным описанием камней.
Тогда ещё Лена не придавала значения наследству и не имела понятия о его стоимости. Да ещё была обижена за мать, которую свекровь, будучи даже на смертном одре, не простила за что-то.
— Подумаешь — завещание! — сказала Лена матери. — Предрассудки! Носи что хочешь!
— Нет, Леночка, — наотрез отказалась мать. — Ни за что! Душу будут жечь.
Она тоже не могла забыть и простить. Что именно, Лена так и не узнала.
Отец вручил (пустая формальность, конечно, коробочки с вензелем как лежали в шкафу, так и остались там лежать) фамильные драгоценности дочери в тот день, когда Лене исполнилось восемнадцать. Но одеть их ей в общем-то так ни разу и не удалось. По настоятельной просьбе Антона Викентьевича.
— Прошу тебя, доченька, — сказал он, — не дразни гусей. Люди завистливы, и при моем положении могут подумать бог знает что.