Вот что столкнулось на самом деле на этом гражданском процессе.
Режиссёров и дирижёров, политиков и маршалов, организовавших эту войну, в зале суда нет. Здесь одни пострадавшие стороны; любовь, которая не приемлет горькую правду о войне; правда, которая должна быть высказана, несмотря ни на какую любовь; честь, не приемлющая ни любви, ни правды, потому что помните: «Жизнь я могу отдать Родине, но честь – никому». (Кодекс русских офицеров)
Божье сердце вмещает все: и любовь, и правду, и честь, но мы не боги, и этот гражданский процесс хорош только тем, что способен людям возвратить полноту жизни.
Единственное, в чем я могу упрекнуть Светлану Алексиевич, – это не в том, что она исказила правду, а в том, что в книге практически нет любви к юности, брошенной на заклание дураками, организовавшими афганскую войну. И удивительно для меня самого, как «афганцы», смотревшие в глаза смерти, сами боятся своей правды об афганской войне. Должен же найтись хоть один «афганец», который скажет, что мы давно не серая, однородная масса, и слова Тараса Кецмура, когда он говорил, что не осуждает войну, – это не наши слова, он не говорит это за всех нас…
Я не осуждаю Светлану за то, что книга помогла обывателю узнать афганскую «чернуху». Я не осуждаю её даже за то, что после прочитанного к нам относятся гораздо хуже. Мы должны пройти через переосмысление нашей роли в войне как орудия убийства, и если есть в чем каяться, то покаяние должно прийти к каждому человеку.
Суд, вероятно, будет продолжаться долго и мучительно. Но в моей душе он завершён. (Павел Шетько, бывший «афганец»)
Хроника суда. Из стенограммы заключительного судебного заседания
8 декабря 1993 г.
Состав суда: судья И. Н. Жданович, народные заседатели Т. В. Борисевич, Т. С. Сороко.
Истцы: И. С. Головнева, Т. М. Кецмур.
Ответчица: С. А. Алексиевич.
Из выступления С. Алексиевич, автора «Цинковых мальчиков» (Из того, что было сказано и что не дали сказать)
Я до конца не верила, что этот суд состоится, как не верила до последнего мгновения, что у Белого дома начнут стрелять…
Уже физически не могу видеть ожесточённые яростные лица. И я б не пришла в этот суд, если бы здесь не сидели матери, хотя я знаю, что не они со мной судятся, а судится со мной бывший режим. Сознание – не партбилет, его не сдашь в архив. Поменялись наши улицы, вывески на магазинах и названия газет, а мы – те же. Из соцлагеря. С прежним лагерным мышлением…
Но я пришла поговорить с матерями. У меня все тот же вопрос, что и в моей книге: кто же мы? Почему с нами можно делать все, что угодно? Вернуть матери цинковый гроб, а потом убедить её подать в суд на писателя, который написал, как не могла она своего сына даже поцеловать в последний раз и обмывала в травах, гладила цинковый гроб… Кто же мы?