«Ладно, — решил Мармон, — хочет молиться, пускай молится», — а сам вошёл в трактир и спросил яичницу-глазунью с ветчиной.
— Это в день-то Страстей господних? — ужаснулась служанка.
Маршал объяснил, что папа разрешает военных от поста в походе, и улыбнулся рослой ядрёной девке-как раз в его вкусе.
Его высочество герцог Беррийский проводил отца до часовни.
Но внутрь не вошёл, заинтересовавшись домом как раз напротив, прелюбопытным домом из белого камня и кирпича; во всю ширину фасада была начертана дата: 1631 год, причём каждую цифру окружало что-то вроде венка. Помимо этого, в нижнем этаже помещался кабачок. Резной деревянный шипец над его крыльцом приходился на самый угол улицы, и герцогу вдруг ужасно захотелось пива. Что-то здесь напомнило ему лондонские public houses'[21], где он частенько околачивался в юные годы, когда престол был для него чем-то весьма отдалённым и химерическим.
— Пойти выпить, что ли? — обратился он к Лаферроне; тот огорчился такой вульгарностью, но промолчал, раз навсегда взяв себе за правило перечить его высочеству только в крайних случаях. Нельзя же, в самом деле, препятствовать принцу общаться с простым народом!
Церковь во имя божьей матери «Утоли моя печали» очень велика, но украшена со всею пышностью, присущей последнему веку королевской власти. Когда граф Артуа вошёл, его поглотил сумрак притвора; от ^освещённой части храма, где на коленях молилось человек десять-мужчин и женщин, — притвор отделялся толстой деревянной решёткой, у которой толпились старухи и нищие. Графу вдруг показалось, что он не имеет права пройти за эту ограду: ведь он не исповедался, а значит, недостаточно очистился душой, чтобы переступить грань, отделяющую мрак от света небесного. Когда он в этом году приобщится святых тайн?
И где? Он втиснулся в толпу нищих и, ухватившись руками за деревянные перекладины, прижался к ним горячим лбом. По ту сторону решётки священник, преклонив колена перед алтарём, бормотал невнятные слова, и верующие отвечали ему. Это не была месса. В страстную пятницу мессу служат днём. Граф не слышал слов молитвы. Он плохо различал живопись на боковых стенах: слева как будто изображено снятие со креста, но какое-то совсем необычное, или уж у него окончательно ослабело зрение.
И он стал рыться в памяти, стараясь собрать все сохранившееся из того, что в давние времена учил об этом дне страданий и смерти спасителя нашего Иисуса Христа. Он вспомнил, что при этом читали кого-то из малых пророков, кого бишь? Кажется, Осию, там ещё говорится: «Как сделаю тебе, Ефрем? Что сделаю тебе. Иуда? Благочестие ваше, как утренний туман и как роса, скоро исчезающая. Посему я поражал через пророков и бил их словами уст моих…» Он застонал. И ещё крепче прильнул лбом к деревянной решётке, не замечая, что бедняки отодвигаются от него и жмутся по углам притвора, как будто им не дозволено быть вблизи этого вельможи, хотя они и не знают, что он брат французского короля. Впрочем, этот королевский брат теперь попросту беглец. И он снова застонал. «Господи, господи, прости нам, если вера наша была недолговечней утренней росы… но разве не восстановили мы твои алтари, не вернули статуи святых в опустевшие ниши на перекрёстках и в заброшенные придорожные часовни? А ты попускаешь нечестивца взять над нами верх.