Вспомнили, как снимали кино. Сначала был фильм под названием «Дрепус Милипет», который снимали они Вадиковой камерой. Фильм был из древнегреческой жизни: все завернулись в простыни, призванные изображать туники. Немного поспорили о сюжете – сюжет никто из них толком не помнил, вроде что-то связанное с нашествием варваров. Зато вспомнили, что Шварц играл роль греческого героя по имени «Неистовый клитор», и казалось им это тогда страшно смешным.
Потом вспомнили еще два фильма – «Попрыгунью», где Ива была этой самой Попрыгуньей и прыгала перед камерой под пластинку оркестра Эдди Рознера, и последний их шедевр «Протасов яр» на сюжет толстовского «Живого трупа». Рудаки тогда исполнял роль Федьки Протасова, который, по сценарию, был вампиром, за что был осужден косным буржуазным обществом, которое он в конце концов гордо покинул, сев в электричку на платформе «Протасов яр».
Рудаки отчетливо вспомнил, как снимал он приближающуюся к этой платформе электричку погожим летним утром, вспомнил выцветшие буквы в названии платформы, которые он снимал крупным планом. Картинка в его памяти была такой четкой, что он собрался уже набрать 05–26, но испытал прилив дружеских чувств к В.К. Как же это? Он шагнет через Дверь в прошлое, а В.К. останется, что ли? Несправедливо как-то получается. И он спросил В.К.:
– Ну что, представил себе что-нибудь из прошлого?
– Вспомнил, как мы Школяру мусорный бак на балкон высыпали, – засмеялся В.К.
– Ну, тогда я набираю код, – Рудаки встал со скамейки и направился к Двери, но тут на балконе появилась Ива.
– Аврам?! – удивилась она. – Вы чего не заходите?
– Привет, Ива, – сказал В.К., и пришлось набрать теперешний код и зайти.
В.К. посидел немного, выпили чаю, и он собрался домой.
– Ну ладно, – сказал, провожая его до дверей, Рудаки, – потом как-нибудь еще попробуем.
– Посмотрим, – сказал В.К. и ушел.
А Рудаки снилось в эту ночь, что попал он в Дамаск с бидончиком пива, и сидит он с этим бидончиком у посольского кэгэбэшника Гусева, и очень ему от этого неловко.
«Надо было захватить бидончик с пивом, – думал Рудаки, провожая тоскливым взглядом посольского дворника Осаму, – решили бы, что я умом повредился, и отправили бы в Союз от греха, а так не известно, чем все это кончится, впрочем, известно, – поправил он себя, – но от этого не легче».
Он взглянул на Гусева, который, путаясь в многочисленных придаточных, зачитывал официальный пресс-релиз о событиях в Хаме, и опять посмотрел в окно на Осаму, волочившего по двору корзину с опавшими листьями апельсиновых деревьев, росших в изобилии в посольском парке.