«Но не вскакивать же действительно сейчас и, толкнув портье, бежать из гостиницы, – думал он, – как-то это не комильфо», – и продолжал молча сидеть.
Пришел слуга со стаканом арака, и портье, придвинув стул к столику, уселся и разбавил водой свой арак.
– Предлагаю выпить за процветание вашей гостиницы, – сказал Рудаки.
– Спасибо, сэр, – откликнулся портье, и они отпили из своих стаканов, не чокаясь.
Арак подействовал на Рудаки сразу – закружилась голова, по телу разлилось тепло. Он нацепил на вилку кусочек бастурмы и принялся жевать. Действительность как-то сразу утратила свою угрожающую сущность, стало даже уютно: показалось ему, будто не был он шпионом («Разведчиком», – тут же мысленно поправил он себя), а был он в этой стране благополучным туристом и вот выпивает с гостеприимным хозяином гостиницы, а завтра с утра предстоит экскурсия куда-нибудь на озера, к тростниковым хижинам и туземцам, и там обязательно будут тощие собаки, которые так упорно преследовали его во сне и в смутных видениях перед поездкой в эту страну.
– А вы почему не едите ничего? – спросил он Марко Морган-Милада.
И тут он заметил, что вилка только одна, и хотел сказать: «Почему же вы не попросили слугу принести еще одну вилку?». Но сидевший напротив англизированный портье (или хозяин) Марко Морган-Милад вдруг стал двоиться и троиться, пошел волнами и изгибами, как изображение в разлаженном телевизоре, и исчез, а вместе с ним, извиваясь и разламываясь, исчезла и комната, и наступила темнота…
В вагоне метро было мало народу, и Рудницкий с Рудаки сидели одни на длинном сиденье посередине вагона. Рудаки полулежал, закрыв глаза, и вид у него по-прежнему был не ахти какой, но все же лучше, чем на даче. А сначала Рудницкий перепугался не на шутку.
Когда вернулся он на Балерину дачу, чтобы вместе с Рудаки ехать домой, то нашел его на земле то ли пьяного – хотя сколько они там выпили, – то ли больного. Он поднял его и положил на скамейку, но тот не просыпался, хотя тряс он его за плечи и уши ему тер, как положено, и только когда плеснул он ему в лицо водой, Рудаки очнулся, но только для того, чтобы сказать по-английски какую-то странную фразу: «Omdurman? Excuse me, is it Omdurman?[30]» и опять отключиться.
В конце концов Рудницкому удалось привести Рудаки в чувство с помощью горячего крепкого чая, только тогда взгляд его стал более или менее осмысленным и можно было спросить, что же с ним произошло.
– Да вроде ничего со мной не произошло, – ответил он, – сидел тут, на скамейке, тебя ждал, ну и задремал, наверно.