– Ни с каким, – сказал Михаил Никифорович. – Это я так.
– Вот что, Михаил Никифорович. – Бурлакин поднялся. – Возможно, я эгоистично сказал. Хотя и верно. Да, ты нам нужен. Но мы бы желали, чтобы и мы тебе были нужны. И чтобы ты понял, что мы ищем не для себя, а для Останкина. А ты зарыл свой талант. Или талан.
– Стало быть, вы ищете вместе с Любовью Николаевной?
– Вместе.
– Но Шубников обещал, что не будет опираться на нее.
– Выходит, что вместе плодотворнее. Это пока ищем. А когда найдем и устроимся, сможем и не опираться.
– Обойдетесь без меня.
– Обойдемся, – согласился Бурлакин. – Но печально, что твои мощности стынут задаром. Да, мощности, энергия, силы, поля, желания, мечты… И учти. Многие в Останкине нас поняли и со всем лучшим, что у них есть, пришли к нам.
– И дядя Валя?
– И дядя Валя. И Игорь Борисович Каштанов. И Серов. И Тарабанько. И… – Далее Бурлакин назвал Михаилу Никифоровичу еще несколько известных тому фамилий, в их числе и мою.
– Тексты объявлений вам не Каштанов пишет?
– И Каштанов.
– А кто у вас сам спартаковский дух? Тот, что для важных случаев и материализованный? Не Лапшин ли?
– При чем тут Лапшин? – обиделся Бурлакин. – Именно дух. Но материализованный в виде личности. Так привычнее и достовернее. На него уже есть заявка. Через час заберут. Вот он.
На стене слева от стола Бурлакина выявился экран, и на нем в цветном, объемном изображении был предъявлен спартаковский дух. Он Михаила Никифоровича разочаровал. Михаил Никифорович полагал увидеть богатыря с морковными щеками или хотя бы атлетическую, задорную натуру из передачи «Если хочешь быть здоров», а где-то на вокзальной скамье ожидал заказчика кислый, задерганный мужичонка лет сорока, со скудными волосами, такой бы задрожал при виде конной милиции.
– Его не возьмут, – предположил Михаил Никифорович.
– Ошибаешься, – возразил Бурлакин. – От его голоса может повалиться шишкинский бор. А если он соберет волю, то уж…
– Кто его заказал?
– Доменный цех. Для выполнения квартального плана.
Экран погас и исчез.
– Дальнейших вам успехов, – раскланялся Михаил Никифорович.
– Ты нас не серди, Михаил Никифорович, – помрачнел Бурлакин. – И уж не зли. Наш художественный руководитель…
Сразу же в комнату вошел Шубников. Я чуть было не написал – ворвался. Или влетел. Нет, не ворвался и не влетел, хотя появление его и вышло метеорным. Он протянул руку Михаилу Никифоровичу, и тот без всякого к тому желания ее пожал. Шубников был в черном халате, но халат его, долгополый, с серебряной застежкой под горлом, походил на плащ звездочета. Или алхимика. Шубников молча долго смотрел в глаза Михаила Никифоровича. Взгляд его Михаил Никифорович вытерпел. Но Шубников как будто бы и не пугал сейчас его, не пытался подчинить своей воле, он, казалось, стремился понять нечто в Михаиле Никифоровиче и давал рассмотреть себя. Он серьезно изменился. Его случайным знакомцам могло прийти в голову, что это и не Шубников. Но Михаил Никифорович увидел, что ставшее безбородым лицо Шубникова удлинилось и утончилось, даже обострилось книзу. Шубников более не носил очки, даже и в минуты его безалаберных авантюр вызывавшие у людей сторонних соображения о простодушии и незащищенности останкинского баламута. Скорбная и важная мысль обнаруживалась в его глазах. Нос Шубникова выпрямился, стал резок и классичен, осунувшееся лицо прорезали глубокие вертикальные морщины уставшего и всепонимающего творца.