Теперь на меня смотрели все, кроме вождя. Один раз со мной уже было подобное. Точно такой ледяной ком смерзался внутри живота, когда дядька Ждан выставил меня за ворота. Не пожалела родня, не помилует и воевода. А с какой стати ему меня миловать.
Я качнулась вперёд, делая шаг по уходящей из-под пяток земле и чувствуя себя мёртвой. Сейчас кмети расступятся, как некогда братья. А может, ещё подтолкнут. Как же люди убьют пойманную скотью погибель? Сбросят в ямину, придавят дохлой коровой и закидают жёлтым песком? Или привяжут ко вздувшейся падали, утвердят на куче поленьев? Я шагнула…
– Дитятко, – сказал старый Хаген. Железными пальцами поймал за плечо и обнял, крепко прижал к груди мою помрачившуюся голову. Ярун стронулся со своего места между молодшими. Ни на кого не глядя, подошёл к нам и встал, застывая лицом, держа копьё наперевес. С другой стороны появился Блуд. Ноги держали его ещё не особенно крепко, но серебряная крестовина ярко блестела над правым плечом. И краем глаза, между заслонившими спинами, я увидела Славомира. Славомир сцепил руки на пояснице. Так он делал всегда, если раздумывал, не будет ли драки.
Кажется, у меня-таки на миг стемнело в глазах. Я встрепенулась, схватила ртом воздух, заслышав спокойный голос вождя:
– А с чего ты взял, старейшина, что это она?
– Чужая она, – сказал хмуро Третьяк. – Отколь пришла, мы там не были, рода-племени её не знаем. Живёт наособицу, не как все честные девки. В мужских портах ходит. И силы, что не у всякого парня. Она это, некому боле!
Я снова поняла, что погибла. Конечно, старейшина был прав. Воевода немного подумает и согласится. Может, и вправду всё из-за меня, несчастья ходячего, даром что я и не думала ворожить… Мой Бог был далеко, на полочке в горнице, – не стиснешь потной ладонью, не взмолишься: сохрани!.. Хаген гладил мою голову и не разжимал рук. Блуд и Ярун смогут только прибавить свои жизни к моей, потому что будет так, как приговорит вождь. И даже Славомир не подмога.
Вождь сказал невозмутимо:
– Я тоже чужой здесь, старейшина, и ты на моей родине не был. Откуда тебе знать, не я ли порчу навёл.
Дерзкие кмети стали смеяться. Вольно им было смеяться. В это время кто-то из женщин смилосердствовался:
– Пусть железо поднимет, что неповинна!
Мне показалось, это была жена Третьяка.
– Пусть, – сказал старейшина. – Не обижай, воевода.
…Сейчас разведут беспощадный огонь перед хлевом, где лежит больная корова. Добела раскалят кованый гвоздь и дадут нести его кругом двора. Или прикажут войти к корове и выйти, хватит и этого. Голая ладонь сперва зашипит, потом почернеет и распадётся, выглянут кости, и сердце начнёт останавливаться от боли… на третий день станут смотреть ожоги и неизвестно ещё, что порешат…