Неожиданно Ана Пауча слышит его имя. Слышит слова «Да здравствует Франко!», тоскливые, выплюнутые всеми ртами — оплаченных и платящих, словно это был предсмертный крик нашего мира. Или какого-то иного мира.
Выходит, ради того, чтобы славить эту гнусность, ее сегодня накормили. И заплатили ей.
Ее кровь, у которой уже нет сил застыть в жилах, разгоняет по телу стыд. Густой, удушающий, он охватывает ее всю, пеленой застилает зрачки, затопляет легкие, обращает вспять бег крови, наливает свинцом голову и заставляет дрожать ноги. Ее тело повержено, но сознание бодрствует. Она видит себя воочию. Она уже не та старая мать, что идет в последний раз поцеловать своего сына Хесуса Паучу, малыша. Она шлюха.
Ана Пауча делает несколько шагов назад, теряется в толпе. Потом, работая локтями, покидает ряды манифестантов. За ее спиной — взрывы народного энтузиазма, все заглушающий гром гимнов, опьянение чудом. Все оплачено наличными. Впереди — горечь неизвестности: что ждет ее в пути, до конца которого еще так далеко?
Впервые за всю долгую дорогу она не прижимает к животу узелок со сдобным, очень сладким хлебцем с миндалем и анисом, который у нее уже не хватает мужество назвать пирожным. Она волочит его. Сухая ноша. Окончательно иссушенная. Мертвая ноша. Тяжелая, как камень, который уже не послужит для того, чтобы стать частью стены дома или ограды фруктового сада. Тяжелая, как пустота.
Она огибает сады Сабатини (эти цветущие кружева, скрывающие признаки былого величия Испании) и спускается по каменным ступеням к Северному вокзалу. Словно хромой таракан, она прижимается к частой решетке парка Мауро, к ее черным пикам с позолоченными концами. Немного дальше она обнаруживает калитку, в этот послеполуденный час открытую для гуляющих.
Она входит.
Пышно разросшиеся деревья своею листвою создают глухой заслон, который не пропускает хриплые и однообразные крики манифестантов. Мирная тишина, нарушаемая лишь пересвистом полудремлющих дроздов. Несколько желтых листьев лениво кружатся, словно им жать покидать воздушное царство и переходить в царство земли. Серая кошка рывком скрывается в зарослях лавра.
Старая женщина бредет по петлистым аллеям, не очень-то понимая, куда и зачем, какого покоя она ищет.
Она останавливается под огромным деревом, она нисколько не похоже на старый вяз, пораженный молнией и наполовину сгнивший, о котором пел Тринидад. Это дерево могучее, высокое, горделивое. Ана Пауча садится на корточки в его тени, будто заблудившаяся в лесу девочка, которая хотела бы стать еще меньше или совсем исчезнуть, чтобы не напугать гномов (говорит она себе с улыбкой, притворяясь смелой). Но заставляет ее сжаться именно страх. И она знает это.