Конан скривился. Он не мог бы найти лучшей службы для отряда, чем та, которую предлагал Валентиус, что правда, то правда, но он с большей радостью охранял бы ядовитую змею.
— А что Искандриан? — спросил он. — Генерал не вмешивается ни в какие споры и не принадлежит ни одной из партий.
Валентиус, помедлив, кивнул.
— Если вы не хотите поступить ко мне на службу... — сказал он сердито.
— Значит, мы уходим отсюда, — заключил Конан. — Не будет ничего хорошего, если и нас увидят над трупом Антимидеса.
Когда все поспешно выходили из покоя, Конан бросил на убитого последний взгляд. Какое бы волшебство здесь ни было замешано, киммериец был рад, что его это не касается. Содрогнувшись, он последовал за остальными.
Сгустились сумерки, когда Конан вернулся в расположение отряда. Чернота ночи вполне подходила к его настроению. Искандриан, правда, с готовностью взял Валентиуса под свою защиту и препроводил в казарму, но их историю выслушал, не сводя с киммерийца недоверчивых глаз. Только благодаря заверениям Валентиуса, что Антимидес, судя по всему, действительно сам задушил себя, наемники смогли покинуть длинное здание казармы. Но мрачный взгляд, который юный лорд устремил на Конана, пока тот давал разъяснения, сказал киммерийцу о том, что Валентиус придерживается иного мнения о причине гибели графа, а не высказывает его вслух потому, что в таком случае подозрение пало бы и на него.
И еще была Синэлла. Он нашел ее в странном настроении — смесь ярости и удовлетворения. Она уже знала о смерти Антимидеса — хотя Конан не думал, что новость распространится так быстро, — этим объяснялось ее удовлетворение. Но она резко выбранила его за то, что он уехал без ее разрешения и за то, что он потратил время, доставляя Валентиуса к Искандриану.
Последнее, казалось, разозлило ее еще больше, чем первое. Киммериец, в конце концов, находится на службе у нее, Синэллы, а не у этого мерзавца Валентиуса. Неплохо об этом не забывать и впредь! К своему величайшему удивлению, он выслушал ее с кротостью ягненка, и самое скверное было то, что ему пришлось напрячь всю свою волю, чтобы еще вдобавок не начать просить у нее прощения. Он никого никогда не умолял, ни мужчину, ни женщину, и теперь у него сводило судорогой желудок, когда он думал, как был близок к этому.
Он рванул дверь своей спальни — и остановился как вкопанный. В сумеречном свете он увидел Юлию, связанную по рукам и ногам. Она смотрела на него снизу вверх, отчаянно пытаясь избавиться от кляпа.
— Махаон! — рявкнул он. — Нарус!
Он торопливо вытащил кляп. Ее путы были затянуты очень туго и, поскольку она сопротивлялась им, глубоко врезались в тело. Ему пришлось очень осторожно разрезать их кинжалом, он боялся поранить ее.