Внезапно разбуженный Карло сначала решил, что над ним зло подшутили. Со стороны Антонины это было бы неслыханно! Наконец, убедившись, что ему и в самом деле звонили, и услышав, какое обещание дала от его имени жена, Коррадо стал божиться, что все жаждут его погибели! А потому он твердо решил на некоторое время отрешиться от мира, столь безжалостного к сержанту карабинеров, и натянул на голову одеяло. Так смертельно раненный Цезарь закрыл лицо полой тоги.
Сбитая с толку капитуляцией супруга Антонина разразилась трогательным монологом. Сначала она напомнила Карло о своей любви, потом коварно перешла к глубинным причинам этого чувства, особенно подчеркивая, как она всегда гордилась тем, что стала спутницей жизни человека, о котором другие могут лишь мечтать. А дальше, не останавливаясь, перескочила на чисто земные проблемы и долго распространялась о долге и чести. Наконец в полном изнеможении матрона умолкла. Несколько удивляясь молчанию супруга, Антонина дрожащей рукой убрала с любимого лица одеяло - сержант рыдал. Синьора Коррадо не могла взирать на подобное зрелище безучастно и, обливаясь слезами, бросилась на грудь сержанту.
Исчерпав до конца излияния разделенной печали, Карло сел.
- Антонина, как ты красиво говоришь!
- Это потому, что от сердца, Карло.
- Тогда в следующий раз постарайся пустить в ход мозги!
Матрона удивленно воззрилась на мужа:
- Что ты имеешь в виду?
- Только то, что оценил твою речь, но она меня не убедила. Я остаюсь в постели!
- Карло, ты этого не сделаешь!
- Ma gue! Ты вздумала мне приказывать?
- А почему бы и нет? Твоя честь принадлежит не только тебе! Я ношу твое имя, Карло Коррадо!
Сержант скрестил на груди руки.
- Ты хочешь оскорбить меня, Антонина? - осведомился он с горечью.
Синьора Коррадо промолчала. Сержант посмотрел на жену. Она не опустила глаз. И Карло вдруг понял, что перед ним стоит совершенно не знакомая ему Антонина. Привычный семейный мирок, основанный на таких простых и необходимых для жизни правилах, как, например, полная власть над женой, рушился. Коррадо встал. В его отчаянии чувствовалось нечто возвышенное.
- Я одеваюсь... и еду в Ча Капуцци, где собрались одни головорезы... Я больше не хочу жить!
Антонина испустила вопль, в котором слышалась тоска львицы, лишившейся своего господина и малышей. Но, как ни мрачен был этот стон, он приятно щекотал самолюбие сержанта. Он сообразил, что нащупал правильный способ вернуть утраченную или по крайней мере пошатнувшуюся власть. Сейчас, всем своим видом выражая презрение к заботам этого бренного мира, он был великолепен.