– Я уже сказал: говорили о прошлом.
– Вы не интересовались, почему Катрина так спешно и настойчиво вас вызывала в Юмужциемс?
– К сожалению, старуха помешала.
Следователь озабоченно посмотрел на часы, снял телефонную трубку и набрал номер.
– Инта, ты? Знаешь…
– Знаю, – ответила Инта. Голос у нее был слишком уж спокойный. – На концерт сегодня ты, конечно, пойти не можешь. Так я и предполагала. Опыт есть, не первый раз. Можешь не волноваться. Я пойду одна. – И трубка стала попискивать.
Покой и тишина кладбища вселяли чувство тревоги. Розниек ощущал это каждым своим нервом. Слабый ветерок перегонял опавшие листья с одного могильного холмика на другой. Расплывчатые ватные тучи часто заслоняли солнце, и не понять было – распогодится или сызнова зарядит дождь. Могилы Катрины и ее матери находились рядом. У могилы, понуро опустив плечи, стоял Леясстраут. Лицо землисто-серое, под глазами глубокие складки.
– Даже здесь хозяйка продолжает стеречь Кате. – Он положил розы на могилу Катрины. – Неужели я никогда и не узнаю, о чем ей так надо было со мной поговорить?
Розниек держался немного в стороне.
– Мне кажется, вас тогда это не так уж интересовало.
Леясстраут невесело улыбнулся.
– Судите по тому, что я ушел, так и не спросив, что у Кате на сердце? Вы правы. Такие телеграммы ни с того ни с сего не посылаются. Если бы мы всегда и во всем поступали обдуманно, никогда не приходилось бы сожалеть о своих поступках.
– А жизнь стала бы вконец скучной, – добавил Розниек. – Погасли бы все чувства, у людей не осталось бы ни радости, ни печали, ни злости, не возникали бы моменты такого возбуждения, когда человеку трудно контролировать свои действия. Мы превратились бы в роботов, совершающих лишь запрограммированные поступки.
Слова Розниека согнали грустную улыбку с лица Леясстраута.
– Присядем лучше там, – указал он на скамью у гравийной дорожки. – Здесь самое подходящее место для откровенного разговора.
Розниеку стало ясно, что от расставленных сетей придется отказаться. Он злился на себя за сочувствие, испытываемое к Леясстрауту.
– И опять же вы правы, – продолжал Леясстраут. – Не обдумав свои действия, мог же я, охваченный злобой, вытряхнуть душу из старухи Упениеце. Много ли ей надо. А поводов для этого у меня было хоть отбавляй. У вас действительно имеются все основания для подозрения, но, смею вас заверить, соверши я это, у меня хватило бы силы воли для признания.
– И вы из-за этой старой кулачки, морального урода, отказались бы от всего, что вам дорого?
Леясстраут молчал, но глаза его красноречиво говорили сами за себя. В них были горечь и боль.