— Игорь, заткнись! — Пуглов понимал, что план его ломается.
А Таракану не терпелось, наконец, высыпать содержимое мешка на пол и немедленно приступить к дележу добычи. Но ему мешали, и это вызвало в нем звериную ярость.
— Да что ты берешь его в голову! — рассупонился Ройтс. — Если мы с тобой, Алик, пошли ва-банк, давай будем последовательными.
— Что ты имеешь в виду? — Пуглов начал теряться, его раздражали оба — и Ройтс и хозяин дома.
— Не хочет этот гамбургер играть в наши игры, что ж, тем хуже для него. Я тебе давно говорил, что этот баклан оправляется на золотом унитазе. А зачем ему металл? Вот и поменяемся: мы ему часть этих бабок, он нам — свой золотой резерв. Только надо этого Буратинку как следует потрясти, — Ройтс сплюнул на пол, рядом с ногой Рощинского.
— Трясите, сукины дети! Маргофоньте, если не боитесь Бога, — голос Рощинского звучал зловеще. Лицо покрылось пепельной бледностью, лоб разгладился, а губы сжались в змеиные жгутики. — Только ты, Игорь, сначала подойди ко мне, и я шепну тебе на ухо, где все искать….Только учти, такому археологу, как ты, и золотая кровать не поможет, — обе руки Толстяка покоились на коленях под столом.
Ройтс выскочил в коридор, открылась дверь в кладовку, раздался рык Форда, за ним — выстрел, второй…
Пепельный цвет на лице Рощинского стал превращаться в лунную безликость.
Ройтс из коридора прошел на кухню и оттуда вернулся с электрическим утюгом. Он выдернул из него шнур и сделал петлю.
— Сейчас я его…
Пуглов не успел протянуть руку, чтобы сдержать порыв Таракана, как тот уже оказался рядом со стулом, на котором непоколебимо восседал Рощинский.
— Если в прошлый раз я не пощекотал тебя ножичком, то сейчас ты от меня не уйдешь…
Но когда оставались считанные сантиметры и должен был произойти ритуал приношения жертвы, стол вдруг взлетел в воздух. Вернее, взлетело то, что секунду назад было столом. Картечь из правого ствола «франкота» разнесла в щепки старый мореный дуб, некогда бюргерской мебели. Растерзанные выстрелом волокна хлопчатобумажной скатерти, словно тополиный пух, летали по комнате. Облако синего, пахнущего порохом дыма, плавало под потолком.
— К стене! — с одышкой проговорил Рощинский. — Я вас, сволочей, научу любить свободу, — он поднялся со стула и, пятясь, отошел к окну. В кладовке на его голос откликнулся недобитый Форд. Это было такое страдальческое стенание, что даже у Пуглова что-то зашлось в груди.
От неожиданности происходящего Альфонс решился дара речи, а Ройтс, как подкошенный, рухнул на пол.
— К стене! — повторил, не повышая голоса, Рощинский. Обрез в его руках всеми тремя стволами обнюхал воздух.