Свернув со скоростной дороги Мэйсин, мы въехали в Киото и по государственному шоссе помчались в Ямасину. Заметив цветочный магазин, я попросила остановить машину. Но отец сказал, что цветов не нужно. «От засохших цветов на могиле грустно становится… Сколько свежие ни носи, все равно завянут. Не люблю, когда на могилу кладут цветы или мандзю [14]». Мы поехали дальше, а отец пробурчал, глядя в сторону: «Могилу лучше не украшать. Достаточно имени на могильном камне». Вскоре показалось рисовое поле. Мы въехали в горную деревушку, где рядком стояли крестьянские домики. Узкая дорога вилась через густые заросли. «Сезон алых листьев», – заметил отец.
Тихое, скромное кладбище располагалось на склоне невысокой горушки. Его окружали густые кущи деревьев. Казалось, их ветви с разноцветной листвой, колышущейся под ветром, надежно скрывают могилы от постороннего взгляда. Перед входом на кладбище стояла крохотная хижина, в которой сидел старик – кладбищенский сторож. Хижина была так мала, что там с трудом мог укрыться от дождя или зноя лишь один человек. Из хижины доносился сильный аромат курительных палочек. Перед сторожем лежали свечи и ароматические палочки, а также стояла деревянная бадейка с черпачком. Отец купил курительных палочек и одолжил бадейку и черпак. Набрав в бадейку воды, мы стали взбираться вверх по отлогому склону. Кодзакай-сан тоже вышел из машины и попросил разрешения пойти вместе с нами.
Мамина могила находится на самой вершине горы. Могила очень маленькая, на камне высечена только краткая надпись: «Фуми Хосидзима. Упокоилась 14 декабря 38-го года Сева [15]». Земля вокруг могилы была усыпана палой листвой. Я спустилась к хижине, попросила у сторожа бамбуковую метелку и совок и вернулась к могиле. Потом начала было подметать, но отец остановил меня: «Не трогай… Убирай не убирай, листья все равно нападают. Пускай идет дождь, дует ветер, падают листья, пускай все порастает мхом… И это хорошо», – сказал он. Так и не помыв могильный камень водой из бадейки, отец долго смотрел на мамину могилу. Я сказала, что нужно воскурить хотя бы палочки, и попросила у отца зажигалку. На что тот сердито проворчал: «Хватит трех, а то надымишь тут!» Я послушно зажгла три палочки. Мне подумалось, что если бы мама была жива, то ни за что не дала бы нам развестись, даже после того ужасного происшествия с Вами. Она умерла, когда мне было семнадцать, и потому ничего не могла знать про Вас, но мне отчего-то подумалось, что она была бы против развода. Предаваясь печальным мыслям, я смотрела на полузасыпанный палой листвой могильный камень. Впрочем, от всех этих «если бы да кабы» все равно ничего не изменится. Но твердить, что «все равно ничего не изменишь» – значит роптать на судьбу, так что ничего не поделаешь. За тридцать пять лет моей жизни было две невосполнимых потери – мама и Вы. Но, глядя на могильный камень, я вспомнила содержание Вашего последнего письма и мне показалось, что я потеряла больше, гораздо больше!