Вообще четверг – элементарный день. Я, не напрягаясь, справлялся со всеми заказами. Уходил домой в 4 часа дня. Эта несложная 8-мичасовая смена расценивалась как продолжение выходного.
Однажды я дико накосячил. Мы с Крисом очнулись утром в четверг (дело было летом 2005 года), истекая потом и абсолютно в жопу пьяные. Мой черномазый дружок, с которым мы накануне нафигачились неизвестно по какому поводу, моментально отзвонился на РАБотку и объявил, что выйти не сможет, так как приболел. Ха! Слабак! – подумал я. Смотри как надо! И бухнулся в машину. По пути заехал в магазин, купил много жвачки и бутылку водки, так как знаю (не впервой пьяным работать), что после часа нудной работки станет так плохо на душе, так невыносимо, что надо будет приложиться к заветному горлышку. Так оно и случилось. Только первый раз к горлышку я приложился, едва доехав до ресторации, причем приложился неплохо и на голодный желудок. Вошел, улыбаясь, послал нахрен черномазого Рона, с трудом повязал фартук. Короче говоря, пока там набивались голодные посетители, я успел раза три так приложиться. С голодухи начало плыть изображение, что свидетельствует о мощной степени опьянения. Я смог доработать до двух часов дня, а потом, не говоря ни слова, сел в машину и уехал домой спать. Самое удивительное, что моя непреходящая ценность как личности и работника так высоко оценивалась, что на следующий день мне никто ничего не предъявил. Правда, злоупотреблять таким расположениям я не стал.
В пятницу я начинал работать в полдень и заканчивал далеко заполночь. Голодные зомби загнивающего империализма, сотрясая пол, штурмовали наш ресторан, начиная часов с шести вечера до самого закрытия в два ночи. За много-много часов не то, чтобы присесть, остановиться невозможно. Туда-сюда, на кухню с заказом, плюнул в стакан, налил в него содовой, включил улыбку, в зал, к посетителям. Я научился носить по шесть-семь кружек с горячим кофе за один раз. Я умудрялся, убирая столы, носить на кухню по тридцать стаканов из-под содовой, всунутых один в другой, прижатых локтем к туловищу (всего в рамках одного локтя входил ряд из трех пирамид стаканов),оставшейся пятерней я брал шесть-семь пустых кофейных чашек, а другой рукой прижимал к бедру стопку из 10-12 тарелок, в которых еще валялись грязные соусницы, ложки-поварешки и прочий мелкий кал. Громыхая таким образом на кухню, я вызывал неподдельное восхищение как америкак (картина в сознании: жирная особь женского пола, довольно молодая, но это не столь важно для ее состояния, с открытым ртом, из которого стекает тонкая струйка кетчупа “Heinz”, провожает меня взглядом, и куски недоеденного бургера падают из ее жирных пальцев – такой вот мизантропический сюрреализм), так и своих коллег по цеху. Никто не мог брать столько, сколько я. Я всегда был рад помочь своим КАЛлегам-официантам, повторюсь, за это меня дико котировали. В таком угаре мы носились до самой полночи. Ноги начинали гудеть, каждый час я отмечал сигаретой, выкуренной в туалете.