И вот я с улыбкой на губах и больше почти без ничего. Ему повезло: внезапно он сообразил, что у него есть свободные полчасика. Не упускать же такой шанс. Блондинка на завтрак. Обеспечивает бодрость на весь день.
А потому я взяла у него кейс, проводила его на кухню, поставила вариться свежий кофе и скромно села к столику. Он не стал тратить времени зря — энергичный администратор и все прочее. Начал разыгрывать сцену в стиле молодого Энтони Стила — пальцы запущены в шевелюру для создания пресловутого обаятельного смущенного растрепанного вида. Затем посыпались клише из второразрядной киномелодрамы:
«Знаете, я с шестнадцати лет не испытывал ничего подобного… вы ведь чувствуете, чувствуете?
Искра между нами…» Далее внезапная посуровелость — сильный мужчина, потрясенный до самой глубины. (Тай, девочка, тай!) Приходится признать, что кофеварка несколько испортила эффект, принявшись буль-буль-булькать и сметя меня с табурета налить кофе, что дало ему шанс обнять меня за плечи. «Вы всегда так прелестны по утрам?» «Нет!» — сказала я. Он засмеялся.
Но я поняла, что мне не следовало этого говорить — смех получился чуточку нервным. Эта баба не знает своих реплик: больше Бетт Дэвис, чем белокурая инженю.
А мне следовало бы, естественно, не поскупиться на «Ах, Морис, я не знаю. Ах, мы не должны» и так далее, а он бы проявлял сталинский напор, пока я не растаяла бы в удовлетворенных вздохах. И кончив дело, он удалился бы с улыбочкой, взглянув на свои часы от Гуччи, потрепав по щечке со словами «до скорого, моя прелесть, спасибо за кофе». А я вместо этого наклонилась и пробежала пальцами по его membrum virile,[11] и сказала задушевно: «Поднимемся наверх, как вы?» Ты бы подумала, что я дала пинка в его вздымающуюся страсть: мгновенный спад, суровые губы обвисли, глаза выпучились. Словом, треска в рубашке от Тернбулла и Ассера.
Если бы наследместа на Уимблдоне не зависели бы от приведения его к одному знаменателю (гм-гм), я бы тут же упорхнула из кухни. И какой был бы уход — Бетт Дэвис, как две капли воды.
А вместо я ухватила его за руку и потащила наверх в спальню, и он плелся за мной, как агнец, ведомый на заклание.
Именно так он себя и чувствовал, не сомневаюсь, — используемым, эксплуатируемым, пожранным. Весь его ужас перед плотоядной вагиной вдруг нахлынул на него в одно прекрасное утро в среду, так сказать, на его собственном заднем дворе. Он разделся, словно для летальной операции, бедняга. И должна сказать, мне это безумно нравилось.
Он увядал, я расцветала. «Этого никогда прежде не случалось, никогда!» — повторял и повторял он, глядя на свой болтающийся причиндал. «Ничего, — сказала я. — Расслабьтесь, и все. Он и такой страшно милый!» добавила я, солгав.