Правду сказать, в подобных случаях я в особенном ударе не бываю. Обычно великолепный выход на сцену, но затем я теряюсь: а дальше что делать? Ну и на этот раз ощущалась некоторая напряженность: ведь почти все там знали про Гарри и опасались, что знать им этого не следует, а потому избегали малейших намеков. Будто обед с непрошеным привидением.
После того как я истощила все темы молчания с Лотти, то постояла в одиночестве с бокалом в руке, притворяясь будто внимательно созерцаю на редкость бездарную картину. И сколько успеваешь заметить! Полный подлинного ужаса взгляд Лотти, когда Морис пробовал канапе; „встреча на вечер“ Кевина лямзит серебряную вазочку со столика, „пленяющего искусным расположением безделушек“; какая-то рыжая тщится закрыть любовный укус на шее; Нина нарочно роняет сигарету на паркет. (Морис подобрал ее с неподдельным отвращением — интересно, что там происходит?).
Сюрпризом явилась Ах-махн-дах. Она, видимо, решила следовать киплинговской строке „сестры внутри“ — ну, ты понимаешь, мы обе натерпелись от одного сукина сына, и, следовательно, у нас много общего. „Я знаю, как вам должно быть больно, но нам следует поговорить“.
Против обыкновения она выглядела жутко — в чем-то зеленом, как гусиный помет, глубоко вырезанном спереди и высоко поднятом сзади. „Говорить совершенно не о чем, — сказала я небрежно. — Если Гарри действительно нашел в вас то, что ему нужно, то на здоровье“. Тут подошел Кевин, напевая: „Ты меня в себя влюбила; рано утром разбудила“. Она не знала, как к этому отнестись. Особенно после того, как он мне выразительно подмигнул. Черт, я была очень рада ему.
А он, казалось, был счастлив оставить свою сексбомбочку лямзить безделушки. Беда была в том, что он пожелал обнять меня одной рукой. К счастью, другой он обвил Ах-махн-ду, что потребовало более широкого охвата, а затем ущипнул ее задницу, чем отвлек внимание от того, чем занимались его пальцы с моей стороны. Тут я заметила Роберта, которого после наших шалостей на полу еще не видела. Он долго смотрел на меня глазами спаниеля, а потом вернулся к разговору с Ниной, которая смахивала на матрону в пантомиме, ожидающую, когда проткнут ее шары. Подошел очень серьезный Ангус и осведомился о моем жировичке, а затем забил обе щеки эклером, чтобы не поддерживать разговора. Его жена стоически меня игнорировала, и я прикинула, знает ли она. По выражению лица ее типа ни к какому заключению прийти невозможно: перманентное неодобрение всякой, кто миловиднее ее, что почти не оставляет кандидаток на одобрение. Затем меня изловил в углу Амброз, милейший портретист, и зачирикал о том, какую картину он с меня напишет, когда расцветут весенние цветы: а я уже придумала, что я надену? Знал бы он, как мало. Лицо у него довольно красивое, прерафаэлитовский влюбленный, но уже не первой молодости. Его жена, сообщил он, на молитвенном собрании. Вид у него был помилованный.