— Увидят! — все это время твердила она.
Я снова вышел из машины, посмотрел на одну немецкую семью, заправлявшую машину. Мое лицо словно было залито кровью. Должно быть, неоновая вывеска над заправкой была сломана, она все время мигала. Можно родиться и богатым, и бедным, это как судьба решит, и если судьба хорошая, то она оставляет на человеке свой знак на всю жизнь, думал я. Мне уже не хотелось возвращаться к машине, но ноги меня опять туда привели, и в машине опять началась эта безрезультатная глупая болтовня.
— Я тебя люблю!
— Слушай, давай уже вернемся, Метин!
— Джейлян, пожалуйста, давай еще подождем!
— Если бы ты на самом деле меня любил, ты бы не держал меня насильно на этой горе!
— Я на самом деле тебя люблю!
Я искал другие слова, которые можно было сказать в этой ситуации, слова, которые бы помогли мне показать себя таким, какой я есть, но чем больше я думал, тем яснее понимал: слова не в силах уничтожить преграду, отделяющую нас друг от друга, а только еще больше разъединяют нас. Чувствуя безысходность, я стал озираться по сторонам, увидел что-то на заднем сиденье, взял посмотреть — какая-то тетрадь, должно быть, мой пьяный старший братец забыл. Я полистал ее немного под светом неоновой вывески, потом дал почитать Джейлян, чтобы она не бесилась от злости и скуки. Она немного почитала, кусая губы, а потом вдруг швырнула историческую тетрадь на заднее сиденье. Наконец пришел механик, я подтолкнул машину к яркому свету и под этим светом увидел, какое пустое и безжалостное лицо у Джейлян.
Затем мы с механиком осмотрели мотор, он ушел взять необходимую деталь, а я обернулся посмотреть на Джейлян и тогда снова увидел на ее лице тот же безжалостный и равнодушный свет. Я почувствовал странное желание боли, желание наказать себя и ее и подумал: такова, значит, молодость несчастного создания, которое зовется домохозяйкой! Но черт бы ее побрал — я ведь люблю ее! Я отошел в сторонку от сломанного «анадола» и под вновь закапавшим дождем вспомнил некоторые путанные фразы о любви и проклял всех поэтов и певцов за то, что они возвеличивали это чувство, приносившее катастрофу и беду. Но потом я понял, что и в этом чувстве есть некая приятная особенность, к которой человек привыкает, и мне стало противно. Я чувствовал себя виноватым из-за этого извращенного чувства, словно тайком желал смерти кому-то, кого близко знаю и люблю, чтобы посмотреть, что будет потом, или желаю, чтобы сгорел какой-нибудь дом, только ради удовольствия понаблюдать, как он горит. По мере того, как шло время, чувство произошедшей беды все сильнее охватывало меня. Мне было тяжело выносить гневные, обвиняющие взгляды Джейлян, и поэтому я сначала отошел от машины, а потом вместе с механиком забрался под нее. Лежа там вместе с ним в грязной маслянистой темноте, царившей под старой машиной, я чувствовал Джейлян на расстоянии пятидесяти сантиметров над собой и в то же время знал, что она очень далеко. Прошло много времени, потом машина вздрогнула, и, лежа на земле, я увидел прекрасные ноги моей красавицы Джейлян, выходившей из машины, прямо у своей головы. Ее красные туфли на каблуках шагнули вправо, затем влево, потом нетерпеливо потоптались на месте, потом гневно и решительно куда-то удалились.