— Можно его развязать, раз Никодим так беспокоится об этом, — процедил Анна.
А когда Иисус уже освобожденными руками поправил рыжеватые пряди своих спутанных волос, двое рабов стали по бокам его с зажженными факелами, дабы не было никакого сомнения, что свидетели видят его. И снова были единогласно подтверждены все обвинения.
— Слышали? А теперь я спрашиваю, что такое твое учение и от кого оно исходит? — заговорил Каиафа.
— Я говорил явно, — звучным голосом ответил Иисус. — Я всегда учил в синагоге и в храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что спрашиваешь меня? Спроси слышавших, что я говорил им. Они знают, что я говорил.
— Ничтожество, сын плотника, как ты смеешь так отвечать первосвященнику! вскочил, сверкая глазами, Нефталим, а в зале послышался ропот негодования.
Иисус выпрямился, обратился лицом к Нефталиму и, смотря спокойно ему в глаза, — возразил:
— Если я сказал худо, покажи, что худо, а если хорошо, зачем же ты оскорбляешь меня?
В зале стало тихо. Благородное поведение Иисуса, его спокойствие, прекрасное лицо и смелый взгляд произвели впечатление.
— Я тебя спрашиваю, ты ли Иисус, сын Предвечного? — повысил голос первосвященник.
— Да, я.
— Слышали? — Каиафа в знак негодования разорвал одежды на груди и воскликнул:
— Какое вам еще нужно свидетельство, он богохульствует устами своими… Что же вы думаете?..
— Достоин смерти, — раздались голоса.
— И ты сын Божий?
— Ты сказал.
— Итак, ты сам свидетельствуешь о себе?
— Свидетельствую я сам и свидетельствует обо мне Отец Небесный, пославший меня, а в законе вашем написано, что двух человек свидетельство истинно.
— А когда ты разрушишь храм, где сокровища твои, чтобы построить новый? насмехался Анна.
— Я думал, когда говорил это, не о святыне, построенной руками человеческими, но о святыне духа, которую я воздвигну вместо старой, и она охватит своей любовью весь мир, все народы земли, — ответил Иисус, возвысив голос.
— Заткнуть ему рот, заставить молчать! — раздались крики со всех сторон.
— Напротив, пусть выскажется окончательно, это становится интересно, успокоил всех Анна и снова стал задавать Иисусу различные вопросы.
Но Иисус молчал, понимая, что приговор ему уже вынесен, да у него с самого начала не было намерения защищаться и оправдываться. Он жалел даже и тех немногих слов, которые у него вырвались. Полуприкрыв глаза длинными ресницами, он усмехался своей обычной улыбкой с оттенком превосходства, которая так раздражала священников.
— Ты можешь уйти, — заметил, наконец, первосвященник дрожащим от сдерживаемого гнева голосом, а когда стража увела Иисуса, встал с своего места и сказал: