– Да, от оспы, – ответила она. – Но послушай, Луи…
Она сделала к нему движение, но он отдернулся.
– Так ты все время лгала мне! – вырвалось у него. – Все время! Боже мой!
– Хорошо, я тебе лгала! – уже сердито проговорила она. – Но какая разница, кто я на самом деле? Разве это что-то меняет?
– Меняет, – возразил он, глубоко оскорбленный упорством, с которым она делала вид, что ничего особенного не произошло, что то, что она шпионила за ним по заданию Кассандра, пустяк, мелочь, не стоящая внимания. – Потому что я больше не могу тебе доверять. Я не знаю, любишь ли ты меня на самом деле и любила ли вообще… или ты просто хотела использовать меня в своих целях, потому что тебе так было нужно!
– Это неправда! – крикнула она, и Луи понял, что его слова задели ее за живое. – Я клянусь тебе, что это неправда!
Разбойник насторожился. Ему не нравился оборот, который принимал разговор, пугали странные интонации голоса молодой женщины, и он мяукнул, словно пытаясь призвать говорящих успокоиться. Но его никто не слышал.
– Вот как? Разве я могу верить твоим клятвам? – Он смотрел ей прямо в глаза, и она растерялась, чувствуя, что происходит что-то непоправимое, что-то, что ломает все то хорошее, что им удалось создать из пепла и руин этой страшной войны. – Скольким ты клялась до этого, Амелия? И что, ты не предавала их, как предала тех людей, которые считали себя твоими друзьями?
И тут – как ей показалось – она поняла. Все было просто, ужасающе, оскорбительно просто. Он ее разлюбил. Вот чем объяснялись эти разговоры о ее настоящем имени, о недоверии, о предательстве. Урожденная фон Мейссен многое могла стерпеть, но не последнее обвинение. Гордость ее была слишком сильна. Очень медленно она опустилась обратно на скамью. Когда Оливье ударил ее по голове, она получила серьезное сотрясение мозга и теперь почувствовала, как у нее начинает мучительно ныть затылок.
– Я не желаю разговаривать об этом, – отрезала она. – Довольно. Можете думать обо мне что хотите, я все равно не могу вам этого запретить.
Это был конец. Она опять говорила ему «вы»; и если бы не это короткое, злосчастное слово, он бы, наверное, бросился к ее ногам и умолял бы простить его. Потому что на ее лице отразилось такое смятение, такая боль, такая душевная мука, что ему невольно сделалось стыдно. А Амелия смотрела мимо него и думала только об одном – лишь бы не заплакать, когда угодно, только не сейчас.
Он колебался, но Амелия не говорила ни слова, а потом его окликнул Франсуа. Пора было выступать на Фюрн; но инстинктивное, неотвязное ощущение какой-то недоговоренности не оставляло его.