— Ну, Кристина Дерюгина не очень-то старая, — рискнул прокомментировать Талызин.
Женя, вздрогнув, внимательно изучил лицо собеседника. Убедившись в его бесстрастности, ответил:
— Кристинка — моя ровесница, только это не мешает ей быть клушей. Орала не меньше остальных! Я ж ей говорил — не будь дурой. Надо упражнять мозги, а не только задом крутить, тогда действительно будешь ему интересна.
— Это вам так сказал Бекетов? — осторожно осведомился Игорь Витальевич.
— Вы что, думаете, мы с ним трепались о всяких пустяках? — презрительно фыркнул Гуревич. — Мы наукой занимались, а не баб обсуждали.
Повторение грубоватого «бабы» в устах парня из несомненно интеллигентной семьи производило впечатление нарочитости. Здесь, похоже, откровенности не дождешься, следует перевести разговор на другую тему.
— Вы не знаете, Бекетов был религиозен?
— Что? Нет, не знаю. Со мной он об этом не говорил. Да и с чего бы? Я ж еврей, а он нет. Нет, мы занимались наукой.
— А скажите, Женя, последнее время Бекетов занимался наукой только с вами или с остальными своими учениками тоже?
Гуревич весело засмеялся.
— Вы это как себе представляете? По графику? С трех до четырех Некипелов, с четырех Панин, а с пяти Петренко? Учтите, Владимир Дмитриевич — он по складу ума теоретик, оборудование ему нужно постольку-поскольку. Он занимается наукой всегда, понимаете? Он бросает мысль тому, кто рядом с ним, а тот может откликнуться или нет. Если да, начинается диалог.
— И с кем, кроме вас, последнее время это происходило?
— Ну… тот же Андрей Петренко. Только сразу скажу, уровень их общения был не тот, что со мной, а гораздо ниже. Андрею ведь скоро защищаться.
— Разве это вредит науке? — удивился Талызин.
— Конечно. Диссертация — занудство. Все концы надо подчистить, все бумажки подписать. Вместо того, чтобы двигаться дальше, наводишь марафет на уже сделанное, чтобы какой-нибудь маразматик из Ученого Совета не придрался и не кинул тебе черный шар. Я Андрюху понимаю. У Бекетова много врагов, но его трогать боятся, а ученика — пожалуйста. Вот Адрюха и вылавливает всякие мелкие огрехи, а Владимир Дмитриевич ему помогает. Но настоящее творчество — оно со мной.
— А остальные? Панин, Некипелов, Лазарева?
— Панин — творческий импотент, — брезгливо бросил Гуревич. — Ему бы редактором работать, а не ученым. А ведь знаний у него — фантастическое количество, им можно только позавидовать. Куда больше знаний, чем у Бекетова. Потому что у Панина память феноменальная и усидчивость. Может, это ему и вредит? Наглотается новейших публикаций и вместо собственных мыслей подсовывает чужие. Но, знаете, Владимир Дмитриевич его почему-то ценил. Я сам видел — вечно пытался дать ему шанс, а тот шарахался. — И неожиданно резюмировал: — Я к Панину на занятия не хожу — чему он может меня научить, этот пыльный мешок?