Она может проснуться в любой момент, напомнил я себе. Надо торопиться. На полу валялась ее разорванная рубашка. Я аккуратно накрыл ее простыней, словно покойницу. Один из бокалов был пуст – она выпила свое вино до дна. В моем, стоявшем на туалетном столике, еще оставалось вино. Я окунул в него палец, лизнул. Горько. Не глядя на нее, я со стаканом в руках вышел на веранду. Там я встретил Хильду с метлой в руке. Я прижал палец к губам, она посмотрела на меня широко открытыми глазами, затем тоже прижала палец к губам.
Я быстро оделся, вышел из дома и побежал.
Плохо помню, что я делал в тот день, куда бежал, как падал, где лежал в изнеможении и плакал. Но наконец я оказал у того самого полуразрушенного дома под одичавшим апельсиновым деревом. Уткнув лицо в ладони, я заснул, а когда проснулся, было уже поздно, дул холодный ветер. Когда я встал, то быстро отыскал тропинку и пошел назад. Я научился обходить ползучие лианы и ни разу не споткнулся. Я прошел прямо к себе в комнату, и если мне встретился кто-то по пути, я их не заметил, и если они обращались ко мне с какими-то словами, я их не слышал.
На столе стоял кувшин с водой, стакан и какие-то коричневые пирожки с рыбой. Я выпил почти всю воду – меня страшно мучила жажда, – но до еды не дотронулся. Я сидел на кровати, ждал Амелию и знал, что именно она скажет: «Как мне вас жалко!»
Она появилась, бесшумно ступая босыми ногами.
– Сейчас я принесу вам чего-нибудь поесть, – сказала она.
Она принесла холодного цыпленка, хлеб, фрукты и бутылку вина. Я молча выпил один стакан, потом другой. Амелия нарезала хлеб, цыпленка, села рядом и стала кормить меня, как маленького. Ее рука, поддерживавшая мою голову, была теплой, но, когда я дотронулся до нее снаружи, она оказалась холодной. Я посмотрел на ее хорошенькое, ничего не выражавшее личико, выпрямился и оттолкнул тарелку. Тогда-то она и сказала:
– Как мне вас жалко!
– Я уже это слышал, Амелия. Неужели это единственная песня, какую ты знаешь?
В ее глазах сверкнули веселые искорки, но когда я рассмеялся, она пугливо зажала мне рот своей ладошкой. Я усадил ее рядом с собой, и мы оба рассмеялись. Именно это мне и запомнилось в той встрече. Амелия была такая естественная, такая веселая, что часть этой веселости передалась мне и я не чувствовал потом угрызений совести. И мне было совершенно все равно, что происходило за той тонкой перегородкой, которая разделяла наши с Антуанеттой комнаты.
Утром, разумеется, я испытывал иные чувства.
Новые осложнения. Это просто невозможно… И ее кожа оказалась темнее, а губы толще, чем мне раньше казалось. Она спала крепко и тихо, но когда открыла глаза, в них не было удивления. В них было веселье. Едва сдерживаемый смех. Я почувствовал какое-то спокойствие, умиротворение, но не радость, как она. Нет, радости не было. Как не было и желания касаться ее. Она это поняла, потому что быстро стала одеваться.