Сегодня пятнадцатый день похода, и по этому поводу решено выпить. Это уже пятый или шестой повод за пятнадцать дней, но мне, непьющему, все это даже на руку. Собирающиеся пить водку взволнованы предстоящей выпивкой, разговорчивы и снисходительны, всерьез готовят закуску, чистят картошку, открывают банки с лучшими консервами. Они же сами, без моей помощи, натаскали из лесу дров и развели костер. Под кедами дежурного с хрустом ломаются ветки сушняка, огонь так силен, что загорается палка, на которой висят кастрюля и чайник. Даже под свитером и брюками моя обожженная солнцем кожа ощущает почти солнечное давление жара и света, и я вынужден выйти за пределы освещенного круга. Здесь тихо и темно, над виском тренькает комар, и слышно, как булькает вода.
И вдруг начальственный и раздраженный голос окликает нас:
– А вы что здесь делаете?
Я и не заметил, как из-за мыска заливчика выплыл дядька на низкобортной плоскодонке. Греб он не раздеваясь, в брюках, в рубашке и пиджаке. Греб сильно и легко, быстро шел против течения, и это отчасти объясняло его пренебрежительный и начальственный тон. Но, может быть, он бакенщик, а мы развели свой костер рядом со створами?
Дядька остановился напротив нашей шлюпки, подгребал, удерживаясь на течении, но потом, будто уступая течению, навалился лодкой на шлюпку и с минуту смотрел внутрь на пробковые пояса, уложенные под банками, на вальковые наши весла, на рюкзаки, бочонок и новенький канат.
– Ночевать собрались? – спросил он. Оттого, что плоскодонка стояла рядом со шлюпкой, было видно даже не то, насколько шлюпка больше, а насколько она сложнее плоскодонки. – Так на Дону места много, а вас сюда принесло!
Самый ставший и самый доброжелательный из нас предложил:
– А вы перемет хотите ставить? Ставьте. Места много. А мы завтра рано уйдем.
– А когда рано?
– Часов в семь.
– Лучше бы вы совсем сюда не приезжали, – сказал дядька. – Вам это место ни к чему. Два года подряд лес под воду шел, на дне места свободного нет, тут знать надо, А я поставлю перемет – вы у меня рыбу с крючков поснимаете.
И, ругая нас, он уплывает в темноту. И в прозрачном для звуков, похолодавшем воздухе его ругань отчетливо слышна. Когда за поворотом он затихает, я говорю:
– Эй. вы, философы! (А все мои спутники работают на кафедре философии.) Вот вы все гребете и гребете, а я, может быть, специально пошел с вами в поход, чтобы узнать, в чем смысл жизни.
– Это не с нами надо было идти, – отвечает мне Игорь Суханов и ухмыляется.
Ночью мы с ним лежим рядом в своих спальных мешках на парусе, под который я натаскал соломы и травы. У нас есть палатка, но в палатке тесно, и мы с Сухановым спим под открытым небом: я – из самолюбия, Суханов – потому что самый молодой. Походные ночи мне всегда были труднее, чем дневная работа на веслах, а тут я несколько ночей совсем не сплю. Я чувствую, как набрякает, твердеет от сырости парус, каким волглым становится спальный мешок, и жду, когда Суханов заговорит во сне. Во сне он говорит голосом ясным, преподавательским…