Егор вздохнул. Старшой молчал, молчал… потом опять заговорил:
— И ладно б звания, мы ж не за звания берем, а за дела. Так вот, слыхал, небось, про юнкерское возмущение? Ну, то, которое аккурат под Вторую годовщину подпало? Так то они, Патрикин и Зарубов, тогда тех барчуков и вывели. И что на это скажешь, а?
Егор смешался и ответил наобум:
— Т—так может, это просто так, однофамильцы?
— Голубчик! — погрозил пальцем Терентьич. — Просто так бывает только… Ну, да разберемся! А у тебя все чисто. Происхождение, родня. А дядя вообще! Дважды представлен к «Удали». Только вот… Двенадцатого октября ты и Патрикин… Помнишь?
— Что?
— Ну… в классе вы остались. Двое. О чем он тогда говорил? И в декабре. Четвертого. Тоже забыл?
Егор в волнении схватил себя за ворот, покраснел, сказал, теряясь:
— М—мало ли! Я староста, а он наставник полусотни…
— Значит, забыл, — усмехнулся Терентьич. — Ну хорошо, голубчик, хорошо. А мы… все помним, примечаем. И вот еще один вопрос. У вас каморка там, под лестницей. В каморке у стены буфет. Что будет, если дверцу отворить и внутрь заглянуть?
Егор почувствовал, что задыхается. Ну, добрались. Узнали. Только как?
— Молчишь, голубчик?
— Я… припоминаю.
— Припоминай, я не спешу.
Егор закрыл глаза… Июнь. Прихожая… И военфельдшер Рукин — пьяный, как всегда.
— Старуха! — рыкнул он. — Где чай? Чай, говорю!
Старуха не отозвалась. Тогда Рукин, шатаясь, подошел к двери у лестницы, толкнул — дверь отошла…
И они увидели, как старуха, стоя на коленях у буфета, шептала что—то и крестилась. Верхняя дверца буфета была распахнута, и на ее внутренней стороне поблескивал маленький, меньше ладони, образок.
— Т… ты что это?! С ума сошла? — не понял пьяный Рукин. — Что ты делаешь?
Егор метнулся к Рукину, схватил его за плечи, оттащил и стал, сбиваясь, торопливо уговаривать:
— Иван! Да брось ты этот чай! Давай поднимемся ко мне, возьмем по сороковке. Ну!
Рукин обмяк и согласился. Наутро, как тогда думал Егор, Рукин все позабыл. И так оно как будто бы и было. Ну а старуха…
На третий день после того, глядя в окно, сказала тихо:
— Не донес. А почему?
Егор пожал плечами, не ответил. Поднялся к себе в комнату, лег и, закрыв глаза, увидел маменьку — красивая она была, голубоглазая… и крестик на груди. А больше он о ней ничего и не помнил. А про отца… Отец погиб, когда Егор еще и не родился: отец ушел подъесаулом в зимний поиск и, как потом было отмечено в реляции, «остался сзади». Тогда «остались» восемь тысяч. А сколько их всего «осталось» с Той Поры?
— Ну как, голубчик, все припомнил? — насмешливо спросил Терентьич.