Анна хотела рассказать этому человеку, что плачет оттого, что до сих пор так и не сумела избавиться от чувства вины за бессмысленную страшную гибель двух бесконечно дорогих ей людей, которых она не смогла даже проводить в последний путь по дороге мироздания. И что теперь, всякий раз, держа слабеющую руку мужчины или женщины, она отчаянно хочет верить, что ее тепло и нежность, и беззвучная мольба о прощении не растеряются в вечности и, быть может, каким-то неведомым образом передадутся тем, кого она продолжает любить по-прежнему… Но она не могла этого произнести, потому что ее переживания не имели сейчас никакого значения перед иной силой, могущественной и неизбежной…
– Прошу вас, дайте мне телефон…
Бледно-голубые губы умирающего тронула улыбка.
– Мир не спасешь в одиночку, деточка, – прохрипел он. А затем произнес цифры, одну, другую, третью… И вдруг зашелся в жестоком приступе хриплого кашля. Побелевшие глаза широко распахнулись. Дернувшись, он откинулся на серую мокрую подушку.
Девушка медленно выпустила безвольную руку, устроив обе на впалой груди. Опустила умершему веки. На секунду замерла, спрятав лицо в ладони, судорожно всхлипывая. А затем, несколько раз глубоко вздохнула, стараясь восстановить дыхание, вытерла глаза и направилась к выходу. Роман отпрянул от двери.
– Папа?! Что здесь делаешь? – на бледном личике Анны появилась недоверчивая, чуть напряженная улыбка, темные глаза влажно блестели.
Роман открыл было рот, чтобы сказать: «Ну, все, хватит, игра окончена, собирайся, поехали…» Но вместо этого пробормотал неожиданно:
– Вот, решил повидаться…
– Дела в России?
– Нет. Никаких дел, – покачал головой Роман. – Просто… Я соскучился по тебе, дочка…
И когда она порывисто бросилась ему на шею, неловко ткнувшись влажным носиком в его щеку, он понял вдруг, что именно эти слова он хотел и должен был произнести уже давно, но, не зная зачем, ждал столько времени. Но лучше поздно, чем слишком поздно… Роман рассеянно перебирал ее жесткие волосы, с изумлением ощущая, как мучившая его последние месяцы тянущая внутренняя пустота заполняется горячей влагой, перехлестывая через края…
– Я могу отпроситься с дежурства…
– Не стоит. Я поеду домой, передохну с дороги. Ты еще не перебралась в наш дом?
– Пока нет… – замявшись, она закусила дрогнувшую губу. – Не могу… Там все еще пахнет мамой, понимаешь?
– Да…
– Мне так ее не хватает, – горячо прошептала Анна.
– Мне тоже, – тихо сказал Роман, вдруг осознав, что говорит сейчас сущую правду.
– Куда поедем? – спросил шофер.
Роман не ответил. Закрыв глаза, он вслушивался в мерный шум московских улиц, и ему казалось, что они звучат иначе – не так, как парижские, нью-йоркские, женевские или лондонские… Громче, суматошнее, пронзительнее… Он думал, о том, что никто не должен умирать в одиночестве. О том, что однажды, наверно, он переступил границу дозволенного, взяв на себя слишком много. О том, что, быть может, этого не стоило делать. И о том, что если вдруг дочь об этом узнает, вряд ли простит. А, возможно, и простит. Потому что она так не похожа ни на кого из Литичевских…