— Добрый вечер, — поздоровался Гюнтер.
— Не уверен, — скрипучим бесполым голосом отозвалась голова. — Вряд ли вечера в Таунде можно назвать добрыми. Проходите, садитесь.
Гюнтер взгромоздился на стул у стойки. Кисти рук подтянулись к подбородку головы, и узенькие острые плечи, натянув серую материю коротких рукавчиков то ли рубашки, то ли платья, уперлись в мочки ушей.
— У вас усталый вид. Кофе?
— Да, пожалуй, — кивнул Гюнтер. — Спасибо… э-э… фру Брунхильд.
Человек за стойкой снисходительно улыбнулся.
— Можно и фру Брунхильд, — согласился он. — В моем возрасте это уже не имеет значения.
Гюнтер недоуменно поднял брови.
— Фру Брунхильд — моя сестра, — объяснил человек за стойкой и, повернувшись боком к Гюнтеру, включил кофеварку. Из-за края стойки стал виден безобразный горб.
— Младшая. Вот уже два месяца я ее подменяю, — продолжало объяснение горбатое оно. — А мне, вообще-то, здесь нравится. Днем люди часто заходят, есть с кем поболтать, или хотя бы переброситься парой слов. Только вот по вечерам скучно. Раньше, когда аптекарь Гонпалек был жив, он торговал напротив, мы частенько беседовали с ним по вечерам за чашкой кофе. Очень эрудированный человек был. Приятно послушать. Сломали… Пожалуйста, ваш кофе.
Гюнтер взял чашечку, сделал маленький глоток.
— Сахар? Сливки? Бизе? Эклер?
— Я бы закурил, с вашего позволения.
На мгновение на старческом лице появилась тень колебания.
— Пожалуйста.
Перед Гюнтером появилась пепельница, извлеченная из-под стойки.
— Детей в это время сюда уже не водят, да и взрослые тоже… Вы первый мой вечерний посетитель после Гонпалека.
Гюнтер закурил.
— Я не совсем понял, что значит — сломали? Убили?
Старческие губы сложились в куриную гузку, фыркнули.
— Сломали — значит сломали. А убили… По официальной версии Гонпалек повесился. Только спрашивается, кому нужна рука и внутренние органы самоубийцы?
Гюнтер насторожился. Опять лист номер двадцать три из другого дела. Он изобразил на лице крайнюю степень недоумения.
— То есть?
— А почему, по-вашему, вечером в Таунде не встретишь прохожих, а окна на ночь запираются ставнями? Вы ведь приезжий и заметили, вероятно, что люди в Таунде не особенно разговорчивы. Я — исключение. В моем возрасте по-другому смотрят на жизнь. Так сказать, из-за кладбищенской ограды. А потом, я люблю поговорить, старческое наверное, и мне уже все равно, придут ко мне ночью, или не придут. Говорят, что старые люди особенно дорожат жизнью. Возможно. Я — нет. Для меня ее осталось так мало, что мне плевать на страх, которым охвачен весь Таунд. Последние дни жизни я хочу провести так, как мне хочется. А из моих пристрастий осталось одно — приятно провести время в беседе с кем-нибудь. Так зачем отказывать себе в последнем удовольствии. Не так ли?