— Ты живой?! — Вита облегченно и радостно хлюпает носом. — А я думала, что ты умер. Ты весь в крови, страшно. Я обтерла чуть-чуть, но у тебя там такое… где губа…
Я осторожно ощупываю лицо и обнаруживаю, что, открывая зубами нож, почти пополам разрезал себе нижнюю губу, и кровь медленно струится по подбородку, и вода на дне лодки, где мы лежим, уже красноватого оттенка. Но что такое порезанная губа в сравнении с тем, что мы живы?!
— Ничего, — бормочу я невнятно, потому что стараюсь губой не шевелить, — заживет.
Губу мне потом зашьют, и шрам останется на всю жизнь, стянув губу тугой неровной ниточкой и придав мне мрачноватый бандитский вид. Ни усами, ни бородой этого не закроешь, и некоторых женщин этот шрам будет отпугивать, но дочери Лене он очень нравится — она говорит, что с ним я похож на пирата или разбойника — она без ума от пиратов и разбойников.
Кое-как я все же приподнимаюсь и оглядываюсь. Нас тихо несет вдоль берега по краю фарватера, навстречу идет понтон, но, судя по всему, лодку он задеть не должен. Все равно нужно возвращаться — плыть придется теперь очень далеко, и я с ужасом думаю о том, как буду заводить мотор — руки у меня в плечевых суставах болят страшно, и даже опираться о дно лодки мне очень трудно. От Виты вообще никакого толку — она напугана до смерти, у нее болят легкие и горло от крика и речной воды, которой она успела наглотаться, руки у нее тоже болят, а правая нога, за которую схватил сом, вывихнута, и щиколотку почти опоясывает багрово-синяя ссадина, распухающая прямо на глазах. Я говорю Вите, чтоб она отпустила мою шею, пытаясь все время оглядываться — не видно ли где сома? Мне кажется, что весла нужно поскорее вытащить из уключин, словно сом может, вернувшись, забраться по ним к нам в лодку.
— Надо заводить мотор, а то в море унесет.
Но она не отпускает меня и продолжает реветь, и я не знаю, что делать. Женские слезы и много лет спустя ввергают меня в абсолютно растерянное беспомощное состояние, и моя Ленка знает это и прекрасно этим пользуется. А тогда я и вовсе не знаю, как быть, и говорю Вите первое, что приходит в голову:
— Эх, ты! А еще стихи читаешь!
Как ни странно, это действует, и Вита отпускает меня, и перестает плакать, только шмыгает носом. Я ползу к кормовой банке и пробую запустить мотор. Наверное, покровитель всех моторов сжалился надо мной тогда, и спустя несколько секунд «Казанка» мчится вверх по течению, а весла, вытащить которые у меня уже нет сил, мотаются туда-сюда, хлопая по воде. Я сижу на банке и держу румпель, а Вита устроилась на дне лодки, уткнувшись подбородком в мое колено и крепко вцепившись мне в ногу, — теперь-то никому не удастся ее утащить — и это отчего-то очень льстит моему самолюбию. Мы идем по длинной диагонали, постепенно приближаясь к берегу, а нам навстречу мчится другая моторка, и мне кажется, что я знаю, кто в ней. Встречный ветер размазывает кровь по моему лицу и шее, сдувает ее прочь, точно хочет спрятать все следы происшедшего. Если бы еще он заодно сдул мой страх, и боль, и бесконечную усталость — мне кажется, что я стал таким же старым, как Архипыч, и нисколько не удивлюсь, если в нашем трюмо, дома, увижу свои поседевшие волосы. Дома, да… скоро мы будем дома. Вернее, я.