– А вдруг тебя поймают?.. А ты в расстегнутых браслетах?..
– Да ты не Касильдо, ты маньянский парламент, академия наук и автономный национальный университет в одном лице!
Польщенный Касильдо защёлкнул на Акоке наручники и удалился, заперев за собою дверь на здоровенный висячий замок и приперев её, для верности, толстым ломом.
Запив таблетки стаканом виски, Ольварра хотел расстегнуть воротник, но тот и так был уже расстёгнут, и даже пуговицы были на нём оборваны.
– Похоже, опять будет несусветная жара, – дипломатично заметил комиссар, от которого не ускользнул жест Ольварры.
– Трам-тарарам, – ответил Ольварра.
– Вам полегчало, дорогой дон Фелипе?
– Угу…
– Тогда я не буду изводить вас своим присутствием. У вас было ко мне какое-то дело…
– Скормить крокодилам…
У Посседы слегка задрожали руки, и этими дрожащими руками он полез в карман пиджака.
– Да не тебя, – сказал Ольварра. – Подожди жрать свою химию. Мне нужно, чтобы твоя голова оставалась ясной. Впрочем, если обещаешь на обратном пути не превышать скорость, можешь налить себе чего-нибудь выпить, – Ольварра усмехнулся. – Только не расплескай, прошу тебя. Будет потом вонять в моём доме полицейским комиссаром…
Комиссар справился с руками и накапал себе в рюмку из какого-то пузырька, который достал из-за пазухи.
– Не нужна мне твоя печень, комиссар, – продолжал Ольварра. – Сердце, селезенка, кишки и прочий ливер. Не трясись. Устал я, комиссар. Устал. От предательства, от алчности человеческой… На каждое своё творение – на каждое, комиссар! – Господь Бог сразу, ещё при рождении, вешает ценник, как в приюте при монастыре Святой Барбары в Керетаро монахини-акушерки вешают на мизинцы младенцам бирки с номерами, чтобы их потом не перепутать. И упаси Бог кого-нибудь в этой жизни пытаться заграбастать денег больше, чем обозначено на его ценнике. Кара будет немедленна и беспощадна, комиссар. Так к чему все эти безумные пляски жадных пальцев вокруг яйца золотого тельца?..
– Но ведь нам не всегда суждено видеть, какая сумма обозначена там, на ценнике, дон Фелипе, – возразил комиссар Посседа. Руки его более не тряслись, и мысль о крокодилах уже не ввергала его в анабиоз. Напротив, после таинственного пузырька неуклюжие рептилии казались ему довольно милыми животными.
Ольварра поднял на него мутные глаза.
– Не суждено видеть? – проскрипел он. – А слышать? Слышать – тоже не суждено?
– Тоже не всем, – твердо сказал Посседа.
– Не всем?
– Не всем.
– Ведь ты, Посседа, шпион, – сказал Ольварра.
Комиссар вздрогнул.
– Продаёшь по кусочкам свою родину… Кому-то продаёшь террористов из «Съело Негро», кому-то – старика Ольварру… Фотокарточку эту дурацкую – её ведь не полицейский фотограф сделал. Я-то точно знаю, что никаких полицейских сукиных сынов фотографов там не было ни до, ни после. Гуадалахара – городишко ма-а-аленький, а полицейские, будь они даже комиссары уголовной полиции, состоят из плоти и крови. Значит, что? Значит, сделали её или купили её у того, кто её сделал, люди сильные, не паршивому полицейскому комиссаришке чета. Твои хозяева, Посседа.