и
здесь…– Я не пойду.
– Слава! У Нас не так много родственников…
– Я же сказал: нет.
Мама, пожевав губами, обиженно замолкает. Почему я не могу объяснить ей? Пытаюсь, но что-то мешает. Я никогда не умел говорить. Иногда думаю – издаст Огурец свою книгу, и я принесу им прочесть. А может, не стоит…
– г. Иру.
– Что?
– Я говорю, вчера встретила Иру.
– Какую?
– У тебя было много Ир? – сердито парирует мама. – Ту самую…
Верно. Глупый вопрос.
– Ну и как она? – Я спрашиваю, чтобы поддержать разговор. На самом деле мне все равно. Это имя звучит как сотня других, не вызывая никаких эмоций. Абсолютно никаких. Даже странно.
– Выходит замуж. За бизнесмена. Автомобилями, что ли, торгует… Или запчастями. Они в свадебное путешествие едут на… – Мама мор-шит лоб, старательно припоминая, потом произносит жалобно: – Ну, острова какие-то… Где-то рядом с Америкой.
– Бог с ними, с островами. Совет да любовь.
– А ты по-прежнему встречаешься с этой женщиной?
– С Верой. – Выговариваю я с легким нажимом, удивляясь непостижимому маминому упрямству, с каким она упорно продолжает называть Веру «этой женщиной». Ирку в свое время она называла просто «эта…» – Ты же ни разу ее не видела, ма…
– Нет. Но я догадываюсь.
– Она не похожа на Иру. Вера совсем другая. Я бы сказал, противоположная…
– Еще бы. Разведенная с ребенком… Ну когда, – она повышает голос, – когда ты поумнеешь?
– Уже. Жаль, что ты этого не замечаешь. – Я встаю, мою тарелку, чашку и шагаю к дверям.
– Снова вернешься утром? – кричит вдогонку мама. – Тогда уж вообще не приходи! Господи, за что нам с отцом на старости лет такое наказание…
Дверь родительской комнаты со скрипом открывается. На пороге появляется отец. В последнее время он здорово сдал. Пижама висит на нем как на вешалке. Я снова чувствую укол вины. Непонятной, гнетущей. Неизвестно за что.
– Мы тебя разбудили? – спрашиваю. – Извини. Как ты, получше?
– Ничего. Ступай, сынок. Все будет хорошо. Вот будут праздники – пригласи свою знакомую, посидим, телевизор посмотрим… А ты, мать, – неожиданно его голос обретает силу и твердость, – прекрати шуметь.
Гарик повесился утром, около девяти. К вечеру он уже закоченел и, когда мать, придя с работы, попыталась его высвободить, с грохотом, будто пластмассовая кукла, упал на пол, ударившись головой об угол стола. А она плакала, и просила его очнуться, и пыталась согреть его руки дыханием, и потом просила у него прощения за все…
Мать говорит это, глядя перед собой невидящим взглядом, раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник. Она уже не плачет. И никого не обвиняет, кроме себя.