На самом деле он просил помощи. Но устал ждать…
А трубка продолжала гудеть, но сквозь этот назойливый звук доносился отчетливый шепот…
«Мы все, все – ходячие мертвецы…»
– Замолчи! Заткнись!
Я колотил трубкой о бетонный подоконник. Ее пластмассовый череп раскололся надвое, но она продолжала надсадно выть по покойнику…
– Слава, что ты делаешь?!
В комнату вбежала мама. В ее расширенных зрачках я увидел всклокоченного парня с перекошенным лицом и безумным взглядом. Я медленно опустил раненую трубку на рычажки.
– Все в порядке. Мне просто надо позвонить. Мне надо позвонить, оставьте меня в покое, черт возьми!
Сообщить, что нас стало на одного меньше…
Мы уже приготовились закрывать крышку, когда услыхали торопливые шаги и свистящее дыхание.
– Простите. Я опоздал…
Макс Фридман, под легким хмельком, но гладко выбритый, причесанный, в длинном, запачканном снегом пальто, с черным футляром в руке и болтающимся траурным стягом пустого рукава, запыхавшись, обводит нас виноватым блестящим взглядом.
– Мы все опоздали, – тихо вздыхает Огурец.
– Скользко, – шепотом оправдывается Макс. – Упал, еле поднялся…
До сих пор оцепенело застывшая около изголовья гроба Алевтина Николаевна перевела взгляд с мертвого лица сына на подошедшего, разомкнула бледно-голубые губы:
– Это у вас скрипка? Пожалуйста, сыграйте что-нибудь. Игорек так любит музыку… Любил…
– Что сыграть?
– На ваш вкус. Вы же его знали…
Макс торопливо скидывает пальто прямо на землю и остается в камуфляже, смотрящемся странным диссонансом по соседству с хрупким музыкальным инструментом. Я хочу помочь Максу, но он молча качает головой, проделывая свои вынужденные манипуляции со скрипкой и смычком. В стороне, оперевшись на черенок лопаты, разглядывает нашу группку скучающий могильщик. Макс выпрямляется, зажмуривается, и кладбищенскую тишину разрывает мелодия…
«Как упоительны в России вечера…»
Он играет, а слезы катятся из-под его век, густых ресниц по впалым щекам, острому подбородку, капают на гимнастерку… И мать тоже начинает плакать, сперва беззвучно, а потом все громче, содрогаясь от рыданий. Она падает на гроб с телом сына, и старушка никак не может ее оторвать… Подключаются женщины с работы. Алевтина Николаевна продолжает рыдать на плече одной из них.
– Поплачь, милая, – говорит старушка, – так оно легче…
Макс резко обрывает игру, роняет скрипку в футляр и, с размаху усевшись рядом, утыкается лицом в колени. Мы опускаем гроб в мерзлую черную яму.
– Ему там будет холодно, – плача, выговаривает мать, – ему там будет холодно…
– Она рехнулась, бедняга, – слышу я за спиной возбужденный шепот.