– Заткнись! В кузове тяжелораненый!
Дениса вытащили и унесли в операционную.
Я сел на землю, прислонившись к колесу верного «Урала», стащил ботинок. Щиколотка распухла и приобрела зловещий фиолетово-черный оттенок. На меня вдруг навалилась такая свинцовая усталость – пальцем не шевельнуть, хоть режь без наркоза. Казалось, появись передо мной сейчас хоть командующий армией, хоть военпрокурор, хоть сам президент, – послал бы куда подальше. Да еще распроклятую ногу задергало так, что с удовольствием отрубил бы к чертовой матери.
Парнишка-медбрат подсел рядом. Он выглядел смущенным.
– Извини, – пробормотал он, – что я на тебя заорал… подумал, псих какой решил покататься… Тут на днях один обкурился, чуть своих из гранатомета не уложил…
– Бывает… Что с Денисом?
– Тяжело. Но, думаю, выкарабкается. Сегодня «вертушкой» на большую землю отправим. Вовремя ты его привез.
– Должен же я хоть что-то сделать вовремя.
– Тебе тоже надо ногу врачу показать… – сказал он, жестом предлагая закурить из новенькой пачки «LM».
– Твоему Франкенштейну? Нет, спасибо. – Я взял сигарету и спросил, давно ли из дома: здесь таких не сыщешь.
– Второй день. Но уже третий раз… Практика.
– Откуда?
– Из Питера.
– А курс?
– Третий.
Перед моими глазами в строгом хороводе проплыли белые колонны в обрамлении желтых стен – институтского здания на Пироговке…
– А я до третьего не дотянул, – выговорил я, несколько раз моргнув от колючей пыли.
– У тебя еще все впереди.
– Ага. Как срок отмотаю.
– Какой срок?
– Какой дадут…
– За что?
Не знаю, почему я тогда не послал его подальше. Командующего армией, военпрокурора, президента – точно бы послал. А его – нет. Может, потому, что он был для меня в тот момент тем, кем мог бы стать я сам, сложись все иначе. А может, я и был им… Где-то в ином измерении… Кто знает?
Час спустя я получил медицинскую индульгенцию, в которой, наряду с устрашающим описанием возможной гангрены в начальной стадии, значилась еще тяжелая психологическая травма, повлекшая временное помрачение рассудка и, как следствие, неспособность отвечать за свои действия и поступки. А соответственно, несовместимость с армейской службой, особенно в условиях, близких к экстремальным…
Помню, я не удержался и заржал, как жеребец, над последней формулировкой. На что «доктор Франкенштейн», неплохой, как выяснилось, мужик, грустно поглядев на меня через толстые стекла очков в золотой оправе, назидательно произнес:
– Да будет вам известно, молодой человек, официально у нас не ведется никакой войны…