Шарипутра наделен наивысшей способностью понимания.
Путешествие свое я растягивал, как мог, повинуясь все еще мощному инстинкту самосохранения, побуждавшему меня откладывать прыжок в очередную пропасть на неопределенное, хоть и неизбежное «потом». Ехал, не торопясь, озадачивая эмиссаров автоинспекции беспрекословным повиновением всем дорожным законам: даже если глупые круглые знаки ограничивали скорость моего, и без того не слишком стремительного, передвижения до сорока километров в час, я покорно следовал их указанию. То и дело останавливался, бросал машину на обочине и отправлялся бродить по лесу; купался чуть ли не в каждом встречном водоеме, обживал придорожные кафе. Два дня гулял по Киеву; во Львове же задержался на целую неделю. Так уж все совпало: и город красив чрезвычайно, и кофе хорош на удивление, и гостиница славная, да и промежуточная цель моего путешествия столь близка, что коленки трясутся.
Я, признаться, все время был настороже. Ожидал, что меня станут торопить, подталкивать в спину – возможно, не слишком ласково. Ох, возможно…
Но ничего необычайного не происходило. Вообще ничего. Словно бы мне дали отпуск за свой счет и временно позабыли о моем существовании. Словно бы судьба моя находилась не в центре грозового облака, не на гребне бессмысленной, ревущей волны, а в руках вполне милосердного, снисходительного существа, способного с пониманием отнестись к последней воле осужденного на изгнание из уютной тюрьмы. Даже если эта самая «последняя воля» больше похожа на детский каприз.
Возможно, впрочем, не было ни волны, ни грозового облака, ни, тем паче, милосердного существа. И судьба моя давным-давно уже находилась в моих собственных, не слишком умелых лапах. Что ж, привыкнуть к такой разновидности одиночества мне, пожалуй, будет непросто. Возможно, это и есть свобода, о которой я до сих пор имел весьма смутные представления…